Кэри позвонила в 911. Я встал на колени рядом с ним и повторял ему, что он будет в полном порядке, хотя было совершенно ясно, что он отнюдь не в порядке. Он открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на песок. Весь воздух, который мог из него выйти, уже вышел, а внутрь ничего не попадало. Я положил ладонь на его руку и сказал: «Дыхание вернется, просто из вас дух вышибло». Мне не следовало говорить слово « просто »; да, падение действительно вышибло из него дух, но было очень похоже, что он еще и сломал спину. А может быть, и что похуже, в зависимости от того, как он приземлился.
Кэри вышла из дома и опустилась на колени по другую сторону от него; посмотрела на него, потом на меня. Он пытался что-то сказать, но изо рта его вырывались только тихие вздохи. «Дышите, – приказал я. – Просто дышите». Я наклонился ухом к его рту и прислушался: три коротких вздоха, пауза. Еще три коротких вздоха.
А потом я вдруг понял: «Позвоните моей жене».
– Конечно, – уверил я его. – Конечно, позвоним.
Но ему не хватало воздуха, чтобы назвать номер; это было все, что он мог сказать – только три коротких слова.
Он ненадолго потерял сознание, и я сказал:
– Эй, оставайтесь с нами – не уходите никуда.
Он открыл глаза, снова закрыл их.
– Погодите, не уходите, – повторял я.
Сирены. Потом мигалка «Скорой помощи». Будь мы в Нью-Йорке, здесь уже собралась бы толпа, но в Чилмарке были только мы, я и Кэри.
После того как его увезли, мы набрали номер, который обнаружили на борту его грузовичка. Его имя было Рассел, но все звали его Саржем – он был когда-то сержантом. Женщина, которая ответила на звонок, сказала, что позвонит Керри, его жене. Сарж и Керри, кровельщик и его жена. Это было все, что мы знали. Через несколько часов приехали двое мужчин, чтобы забрать грузовичок и лестницу.
Мы были настолько поглощены случившимся, что не заметили сразу, и не замечали еще много часов, что мухи, все до единой, исчезли. Ни одной мертвой мухи не осталось на столах, на подоконниках, на диванных подушках – они просто исчезли, разом, как будто их никогда не было.
Они еще возвращались на несколько дней в июле, потом на пару дней в августе, словно для того, чтобы напомнить нам, что они реальны и могут вернуться, как бы мы ни хотели обратного.
* * *...
НАБРОСКИ ДЛЯ «КНИГИ ПОЧЕМУ», 2002 ГОД
Люди, которые не отращивают себе новые конечности взамен утраченных, не делают этого потому, что не верят, что они это могут, потому что они никогда не видели, как это делается. Люди не доживают до двухсот лет потому, что никогда не видели человека, дожившего до двухсот. Люди не обращают вспять и даже не тормозят процесс старения, потому что не верят, что это можно сделать. Люди не понимают, что человеческое тело – это чудо. Человеческое тело не предназначено для того, чтобы ломаться; мы убеждены, что оно погибает, потому что ничего другого мы не знаем. Но позволь мне сказать тебе: человеческое тело предназначено для того, чтобы длиться и длиться. Человеческое тело – это самоисцеляющееся чудо. Спроси об этом у любого человека, у которого вчера был рак, а сегодня его нет. Поверь мне – такие люди есть. У меня есть письма от них. Они знают истину: если ты можешь увидеть своим мысленным взором, как что-то совершается, значит, это можно сделать. Возможно все, что можно вообразить.
Даже если однажды тебе ставят диагноз какого-то заболевания, на следующий день твое тело может оказаться свободным от болезни. Если ты веришь, что твое тело свободно от болезней, и если ты поддерживаешь эту уверенность, эту вибрацию здоровья, в большей степени, чем поддерживаешь свое осознание болезни, тогда она не будет – да и не сможет – оставаться в твоем теле. Она есть только потому, что ты веришь, что она есть; она проявилась только потому, что ты поверил, что это возможно.
Оглянись вокруг, где бы ты ни был, как бы ты себя ни чувствовал – и обрати внимание на что-то такое, что тебе нравится. Лучше не ждать, пока что-нибудь приятное само найдет тебя. Ты не создаешь удовольствие, ты не фабрикуешь его искусственно, ты просто обращаешь внимание на то, что уже есть рядом с тобой. Солнечный свет, который пробивает тонкую трещину в пологе древесных крон над тобой и освещает волосы твоей жены, когда вы оба останавливаетесь во время прогулки по лесам вокруг своего дома. Цвет листьев; годовые кольца на пне поваленного дерева; почвенный запах тропинки, аромат мяты и влажных листьев. Сосредоточь внимание на луче солнца в волосах твоей жены и обрати внимание на то, что ты чувствуешь. Сосредоточивайся на удержании, а не на потере. Сосредоточивайся на том, что есть здесь, сейчас. Пусть тебе будет хорошо от того, что тебе хорошо. Не раздумывай подолгу о крошечных косточках, которые выкопала из почвы ваша собака; смысл не в том, чтобы найти что-нибудь неприятное и зафиксировать это. Смысл в том, чтобы решить, что расстраиваться не из-за чего – ни в твоем мире, ни в том, который ты постоянно создаешь. Лучше не думать о поваленном дереве; лучше представить себе молнию, которая расщепила ствол; лучше представлять такую силу внутри себя. Чем больше ты будешь практиковаться в благодарности, тем лучше будешь себя чувствовать; чем лучше ты себя чувствуешь, тем больше тебе захочется обращать внимание на приятные вещи; чем больше приятных вещей ты замечаешь, тем больше наслаждения будешь привлекать в свою жизнь. Всякий раз как ты оцениваешь по достоинству и принимаешь с благодарностью что-то во вселенной, ты говоришь: «Будь добра, можно мне добавки?» Но нет необходимости произносить это вслух, нет необходимости просить – мыслей и чувств вполне достаточно. Когда мы говорим или чувствуем «спасибо», вселенная говорит «пожалуйста», к примеру: пожалуйста, бери себе добавки этого, бери себе добавки всего, чего пожелаешь.
* * *
Пожалуйста, поймите: я всегда верил, что могу спасать вещи; это была моя обязанность. Моего отца, мою мать, незнакомых людей, предметы, весь мир. И Кэри, конечно.
Глупо, разумеется, особенно когда человеку не нужно, чтобы его спасали, или он не хочет быть спасенным, или не может – но я никогда не мог сдержаться.
Вот ведь ирония какая: писатель в жанре самопомощи, который не умеет сдерживаться. Велико искушение сказать, что это – моя первая настоящая книга о самопомощи, буквально; первая книга, которая должна помочь мне самому .
Когда я впервые выступал публично, я чувствовал, что делаю то, ради чего пришел на эту землю. Не было никаких сомнений. Внезапно стало ясно – и сделалось еще яснее, когда люди разговаривали со мной после лекции, – что вся моя жизнь вела к этому моменту; что все, чем я когда-либо занимался, было подготовкой к этому; что это и будет трудом всей моей жизни.
Вот каково это: правильные слова сами слетают с моих губ; они исходят от некой части меня, более сильной и отчетливо выраженной, чем та часть меня, с которой обычно общается мир. Я говорю слушателям, что мне не нужны мои тезисы, и роняю их на пол. Я подхожу к самому краю сцены. Я хожу туда-сюда по рядам. Я смотрю им прямо в глаза и готов подписаться под каждым произнесенным мною словом. Я – не шоумен; я говорю негромко. Если уж на то пошло, я человек очень тихий. Но чем я спокойнее, чем тише становится в аудитории, тем громогласнее мое спокойствие. У меня бывает нервный тик (я это осознаю; видел его на видеозаписи). Я слишком часто прикасаюсь к бороде. Я переминаюсь с ноги на ногу, перенося вес. Я сую руки в карманы. Я надеваю пиджак и галстук, но всегда хожу в кроссовках. Я делаю долгие паузы, чтобы дать возможность слушателям подумать о том, что я только что сказал. Иногда я говорю: «Я хочу, чтобы вы подумали о том, что я только что сказал». Или: «А сейчас сделаем паузу – подумайте об этом». Часто я говорю: «Слушайте меня», или «Истина состоит в том, что…», или «Если вы и должны что-то вынести с этого семинара, то это…», или «То, что я сейчас скажу – представьте, что это записано большими буквами». Я говорю фразы вроде: «Я знаю, что вы можете это сделать, я знаю, на это способен каждый из вас». Я говорю: «Будьте терпеливы – вы попадете туда, куда вам нужно идти». Я говорю: «Поверьте мне». Я говорю: «Я в жизни не был ни в чем уверен больше, чем в этом».
Я могу восстановить это ощущение даже сейчас, девять лет спустя после последней лекции в Лас-Вегасе. Я скучаю по нему. По тому, как они наклоняются вперед на своих местах; по тому, как они лихорадочно строчат в своих блокнотах; по тому, как они моргают. Я всегда находил нечто очаровательно-беззащитное в моргании, в действии, которое тело не может не совершать. Во время долгих пауз – долгих моментов безмолвия, когда я переводил взгляд с лица на лицо и посылал им свое намерение мира и счастья, исполнения всех их желаний – я не видел ничего, кроме моргающих глаз. И осознавал, что моргаю сам. Я, бывало, играл в игру: старайся не моргнуть. Минута, две минуты, наворачиваются слезы, глаза щиплет, помещение плывет перед глазами, а потом, на какую-то долю секунды, все исчезает, повсюду тьма, а потом глаза открываются снова – и мир по-прежнему здесь, там, где ты его оставил, и ты гадаешь, действительно ли это тот самый мир. Игры, в которые я играл… Поначалу они были забавны. А потом произошло кое-что еще. Во время одной лекции в Филадельфии я заплакал. Я не имею в виду, что мои глаза налились слезами из-за игры в «не моргай», я по-настоящему заплакал; я ощутил нечто – хотя теперь не могу точно сказать, что это было, – нечто, наполнившее меня невыразимой печалью, и каким-то образом связанное со словом «должен»: все те вещи, которые человеческое тело должно делать – моргать, есть, испражняться, спать, умирать.
