– Вы с ума сошли. В любом случае, второго предупреждения не ждите, – заявил мсье Эннекен и медленно отступил к двери, пытаясь продлить удовольствие (несколько испорченное безумным смехом) – держать под прицелом человека, пытавшегося соблазнить его супругу.
* * *
Мадам Эннекен и Матильда ле Дирезон едут по виа аль Кальварио в обшарпанном экипаже с дырявой крышей. Кучер в соломенной шляпе сидит на козлах. Экипаж направляется на юг, к церкви святого Кирика, в десяти минутах езды от центра Домодоссолы.
Они встретили Дж. на рыночной площади. Он учтиво поздоровался и, глядя на Камиллу, произнес:
– Ваш муж только что грозился меня пристрелить, если я с вами еще раз заговорю. Мне необходимо с вами побеседовать. Я жду вас обеих в церкви святого Кирика. Здесь разговаривать нельзя. Приезжайте побыстрее. – Не дав им времени ответить, он скрылся в глубине аркады.
– Да, в драматичности твоему знакомому не откажешь, – замечает Матильда.
– По-твоему, это правда?
– То, что Морис ему угрожал? Разумеется.
– У него нет оружия.
– Всегда найдутся друзья, у которых оно есть.
– Неужели Морис его убьет?
– Ради тебя мужчины способны на все, – смеется Матильда.
– Прошу тебя, отнесись серьезно…
– А ты сама к этому всерьез относишься?
Услышав, что муж угрожал застрелить Дж., Камилла вспомнила день своей свадьбы. Рассерженная поведением мужа, пристыженная и возмущенная тем, что он не принял во внимание ее просьб и заверений, Камилла с необыкновенной ясностью поняла, что она – его жена, точнее, что она стала его женой по своему выбору. Прежде она воспринимала роль мадам Эннекен как совершенно нормальный факт своей жизни; замужество было частью неразрывного целого, перехода от детства к девичеству и далее, к настоящему. Да, между ней и мужем случались ссоры и размолвки, но никогда прежде она не ощущала, что течение ее жизни выходит из-под контроля, что все происходящее для нее нехарактерно. Она вспомнила, как на свадьбе они с Морисом опустились на колени перед лицом собравшихся в церкви гостей – по отдельности, но бок о бок, так, что она чувствовала тепло его тела, – принимая причастие. Он встал на колени робко, с подлинным смирением, как ей тогда показалось. А сейчас она представляла, как он невозмутимо поднимается с колен, сжимая в руке пистолет.
Внезапно изумление взяло верх над гневом; Камилла вновь стала прежней; неожиданно возникшая мысль напомнила, что она не беспомощна, и подтвердила подозрения, что муж с ней дурно обошелся. Она подумала: «Даже под угрозой смерти он все равно хочет со мной поговорить, потому что видит меня такой, какая я есть».
– Нет, – вздыхает Камилла.
– Тогда подбей их на дуэль.
– Я Морису уже предлагала. Он сказал, что это несовременно.
– При чем тут современность? В этом отношении мужчины не меняются.
– А мы меняемся? – спрашивает Камилла.
– Ты меняешься. Ты преобразилась. Всего два дня назад ты была совершенно иной. Если бы ты себя видела…
– И что бы я увидела?
– Женщину, в которую влюблены двое.
– Матильда, умоляю тебя, ни в коем случае не оставляй нас наедине.
– Даже если вы оба об этом попросите?
– Я не шучу. Обещай мне, иначе я никуда не поеду.
– Как хорошо, что Гарри не ревнив. Точнее, он ревнив, конечно, но ни стрелять, ни угрожать никому не собирается. Может устроить мне сцену, но я знаю, как с этим справиться.
– Послушай, его жизнь в опасности, – напоминает Камилла. – Прошу тебя, обещай мне!
– Знаешь, Гарри скорее покончит с собой, но убивать никого не станет. А как ты думаешь, что он… – Матильда выразительно кивает, – сделает, если взревнует?
– Меня взревнует? – уточняет Камилла.
– Да, – улыбается Матильда.
Когда Камилла подумала: «Даже под угрозой смерти он все равно хочет со мной поговорить», она увидела его иначе. Восприятие его внешности изменилось ретроспективно: проявилось то, что Камилла заметила, но не запомнила. Сотни мелких подробностей слились воедино, создавая образ человека. Он вбирал в себя все действия. Ее впечатления ринулись к нему, будто притянутые магнитом, и обволокли его, становясь чертами. Вот он повернул крупную голову и, слегка набычившись, обратился к Камилле. Она всмотрелась. Густые кудри закрывали шею и кончики ушей. На изящных руках набухли вены. Из-за выщербленных зубов рот казался больше. Взгляд был настойчивым. Ступни, как и кисти рук, были миниатюрными. Легкая аккуратная походка контрастировала с тяжелым наклоном головы и плеч. Для Камиллы каждая черта его физического облика красноречиво объясняла тот или иной аспект характера; так мать различает в младенце будущий облик взрослого человека.
– Он убьет сначала меня, а потом себя, – смеется Камилла.
– А где он живет? Хорошо бы, если в Париже.
– Не знаю. Он наполовину англичанин, наполовину итальянец.
– Гм, это многое объясняет.
– Обещаешь? – настаивает Камилла.
– Он тебе не рассказывал, как ему зубы выбили?
– Матильда, послушай, это и в самом деле вопрос жизни и смерти.
– Я только однажды видела человека с таким выражением лица.
– Кого? – спрашивает Камилла.
– У моего мужа был приятель-армянин. Он в меня влюбился.
От отчаяния Камилла готова разрыдаться.
– Доверься мне, – шепчет Матильда. – Ты в этих вещах не разбираешься. Главная опасность – Морис, уж с ним-то я справлюсь.
Камилла откидывается на пыльную спинку кожаного сиденья и кладет руку в белой перчатке на плечо подруги.
– Ох, как сегодня жарко! – вздыхает Матильда. – Бывают дни, когда невозможно предаваться пылкой страсти. Воистину погода – лучший друг женщины.
– Ах, мы почти на месте. Не хватало еще только его дожидаться. Матильда, попроси кучера ехать помедленнее.
Камилла поправляет челку и смотрит на свою руку. Маленькая кисть кажется хрупкой, так же как запястья и предплечья. Камилле хочется выглядеть свежей и затейливой, словно белое кружево (ей вспоминается картина, где изображена девочка на качелях в саду; нижние юбки оторочены белой кружевной каймой), здесь, в лесистом тихом захолустье, перед насильственным возвращением в Париж, где больше нарядов, чем деревьев, а воздух на улицах спертый, как в комнатах.
Экипаж останавливается у церкви. В тени платана припаркован «Фиат», в котором они вчера ездили в Санта-Мария-Маджоре. Во дворе никого нет. Матильда просит кучера подождать. Он кивает, спрыгивает на землю и растягивается на поросшей травой обочине. Медная фара «Фиата» сверкает на солнце.
Камилла наклоняет голову, опускает зонтик концом к земле и раскрывает его. Матильда раскрывает свой зонтик, подняв его к небу. Вдвоем они направляются к церкви.
Он встает с каменной скамьи у северной стены церкви, целует Камилле руку и сразу же берет Матильду под локоть.
– Вы ее подруга, она вам наверняка все рассказала, нет нужды объяснять, что произошло, – говорит он и ведет ее по тропе, окруженной могильными плитами.
Камилла направляется следом за ними.
– Нет, прошу вас, подождите на скамейке, – просит он ее.
Все очень тихо. Двери церкви заперты. Дорога пустынна. Трудно поверить, что они всего лишь выехали на окраину города. Такая тишина Камилле непривычна – ведь даже ранним утром по дорогам ездят телеги, на обочинах играют дети, в церкви священник служит мессу, в полях трудятся крестьяне. В тишине Камилла слышит биение собственного сердца и голос Дж., но слов разобрать не может.
Он уверяет Матильду, что еще не раз увидится с ней и навсегда будет перед ней в долгу, если она согласится выполнить его просьбу. Он любит Камиллу; у него не было случая остаться с ней с глазу на глаз; переписываться у них нет возможности. Он умоляет Матильду вернуться и подождать у колледжа Розмини – кучер знает, где это, – а они с Камиллой через полчаса подъедут туда на машине. За полчаса он успеет объясниться с женщиной, в которую отчаянно влюблен. Он говорит все это непринужденно, словно Матильда и сама все понимает – или словно тут никакие убеждения не помогут.
Он намеренно не выпускает руки Матильды, доверительно шепчет, заговорщицки склоняется поближе, создавая видимость задушевной беседы.
Непринужденность его слов интригует Матильду, но не заставляет усомниться в их истинности. Если бы его объяснение было чересчур убедительным, Матильда, на правах подруги, сочла бы его фальшивым; если бы оно показалось слишком надуманным, она бы обвинила его во лжи; но избранная манера заверений подразумевает, что Матильде и без того все известно – хотя это не так. Неизвестность возбуждает в Матильде острое любопытство: если она сама не сможет разобраться, в чем дело, то Камилла наверняка все выяснит и ей расскажет. Если бы истинная подоплека ситуации была до неприличия ужасна, он не стал бы полагать, что Матильде все известно. Она немедленно проникается доверием к нему – именно потому, что он не дает для этого никаких оснований. А вот Морису Матильда не доверяет. Пытаясь убедить себя, что судит здраво, она решает, что Гарри сможет повлиять и на Мориса. Она отвечает, что уедет к колледжу Розмини, если на это согласится Камилла.
