Не считая металлического привкуса и першения в горле при каждом вдохе, ванная комната, превращенная в смертельный воздушный шар, никаких болевых ощущений не вызывает.
В интернете не наврали.
Мы сидим кружком, точно индейцы, привалившись кто к унитазу, кто к навороченной ванне, со всех сторон поскрипывает пластиковая обертка. Играет песня то ли пятая, то ли седьмая – мы уже сбились со счета. Во рту пересохло, словно ваты наелись; глаза у каждой закрыты, хотя мы вроде и не устали.
Только кашляем непроизвольно. Легкие выворачивает при глубоком вдохе, так что когда Дану скрутило от кашля, мы ничего не стали делать. Ну, как бы и ждешь удушья и нехватки воздуха в подобных обстоятельствах… вот только никто не рассчитывал, что ее будет тошнить спагетти, прямо на стену. Дана еще даже не успела вытереть губы, как согнулась Корин и тоже вытошнила свой обед через стиснутые зубы.
А мне всего лишь хочется спокойно надышаться ядовитым газом. Уйти своей дорогой – ну, типа, элегантно и все такое. Видно, слишком многого хочу.
Изнутри меня терзает электропила, к горлу подкатывает и выплескивается последний завтрак – на застеленный пленкой пол, туда, где уже дымится чужая рвота. Спагетти Даны. Жареная курица Корин. Мой овощной буррито. То, что мы считали последней едой в этой жизни, перемешалось в жидкую кашу, стекает у нас по щекам.
* * *
P. S. В интернете про такое не писали. Никто не предупредил, мол, подумайте, что съесть, ведь этим же и блевать будете.
* * *
Дана согнулась пополам, обхватила себя руками, а тут и Корин второй приступ накрыл. Обед Даны – вторая порция – извергается из зажатых руками губ, а следом рвет и меня, я извиваюсь и всхлипываю, как будто меня кто-то мутузит.
Рвота мешается с кровавой слизью, и уже не разобрать, кого из нас стошнило. Корин заливается слезами, с подбородка капает вода и слюни. Дана пытается убрать с лица мокрые, спутанные пряди черных волос, карие глаза расширились от ужаса.
Азиаты ничего подобного не описывали.
Никакого спокойствия.
Никакого вам спокойствия.
Ни безмятежности.
Ни быстроты.
* * *
Меня сотрясает новая волна боли в животе, а Дана с трудом пытается встать на ноги, оскальзываясь в липкой жиже. Я не успеваю продышаться, закричать «Не надо!», а она уже проковыряла пальцем в пленке дыру и сует в нее голову. Разрывает края руками, высовывается, распахивает дверь ванной.
Я ору: «Подожди!»
Но она уже ныряет в отверстие в пленке, выскальзывает в спальню, точно новорожденный младенец из утробы.
Я всем телом наваливаюсь на Корин, хватаю ее за вымокший капюшон.
«Нельзя сдаваться!»
Толстая Корин отталкивает меня прочь, рвет пленку руками и падает прямо на Дану из двери ванной. Обе они перепачканы в блевотине.
Я подползаю на карачках к проему и с трудом выпихиваю девчонок вон, еле закрываю за ними дверь. Встаю. Чтобы запереть замок, нужна всего секунда, но и за это время пол вздымается мне навстречу, колени подгибаются. Падаю лицом на нарядный мрамор, покрытый пластиком и рвотой – удар, вкус крови во рту.
Девчонки стучат в дверь снаружи, что-то кричат мне… так далеко… Я думала, что завтракаю сегодня в последний раз. Что больше не увижу маму. Не услышу эту песню. Так я запланировала с самого начала.
В раю просыпаюсь отнюдь не в объятиях скончавшейся бабушки.
Никаких вам облаков, Иисусов и поцелуев. Слишком яркий свет, и кто-то пальцем в перчатке придерживает мне веки, не давая закрыть глаза. Кто-то кричит, тычет мне в руки иголками, какие-то люди заглядывают мне в лицо и задают вопросы, точно из викторины.
– Ты знаешь, какой сегодня день?
– Сколько будет два плюс два?
– А в каком мы штате живем, помнишь?
Дураки какие-то, а не ангелы.
* * *
Потом, когда уже понятно, что это больница, лежишь ничком в зашторенной комнате. Из коридора вваливается какой-то мужик в халате (в кармане у него ручек восемь напихано, нос длинный и толстый) и рассказывает, как тебе повезло, умереть от таких реагентов не вышло бы.
Чертов интернет.
Этот больничный психиатр, д‑р Коллекционер ручек, утверждает, что хоть всю ночь в той ванной просиди, ничего страшнее рвоты с нами не случилось бы. И ужасная, кошмарная мигрень.
Чертова Япония.
Доктор Носатый говорит спокойным, низким, ровным голосом, и вот я уже мысленно переношусь в кабинет психотерапевта, на две недели назад, забросавшего меня все теми же вопросами для оценки психического состояния.
«Тебе кажется, что нет надежды? Что больше ничего хорошего не будет?»
Ерзаю на неудобном мягком стуле в приемной у психотерапевта, а напротив еще две девчонки считают ромбики на ковровом орнаменте.
Всех нас сняли с уроков, вручив одинаковые розовые записки, вызывающие на «беседу». Мы и знали, и не знали друг друга. Толстой девочке я сказала, что про видео с кошками болтают какую-то чушь. А спортивной брюнетке заявила, что неплохо бы всем заткнуться и не болтать про тот случай в джакузи, что никто из этих придурков не имел никакого права ее судить.
Девчонки посмотрели на меня и улыбнулись.
Доктор Носатый все никак не уймется с расспросами. Если бы у меня в желудке еще что-то осталось, меня бы стошнило с первого же захода про «расскажи-мне-как-ты-докатилась-до-такого».
Надо было взять очиститель для унитазов и аммиак. Или отбеливатель и гербицид.
Позади доктора, оценивающего мои дальнейшие риски по суициду, позади слоняющейся по коридору мамы бредет коричневый человечек с тележкой, полной моющих средств и щеток. Прыскает на дверные ручки и номера кабинетов из флакона с какой-то малиновой штукой, похожей на газировку.
Доктор интересуется, все ли у меня в семье хорошо.
Где-то в недрах этой же больницы те же самые вопросы задают Корин и Дане. Теперь мы – «те самые» девицы, не способные даже убить себя правильно. Наши предсмертные записки перепечатывают и передают из рук в руки, для смеха. Копируют и пересылают по бесконечным адресным книгам.
Док спрашивает, не сидела ли я на антидепрессантах.
Коричневый человечек все прыскает и прыскает, и неслышно протирает.
* * *
Теперь уж в школе только и ждут, что мы себя прикончим. Сюрприза больше не выйдет. По школе разойдутся календари – для пари на предполагаемую дату очередной попытки «этих несчастных идиоток». Будут спорить и о способах самоубийства. Нас с Корин и Даной заспамят полезными советами по электронной почте: «Пуля в рот не подведет» и все в таком духе. С подробнейшими инструкциями о том, как угореть в автомобиле. С картинками.
Док бубнит: «Подумай только, как расстроятся твои друзья».
Интересно, сложно ли будет подменить прозрачную жидкость в моей системе для переливания крови на вот эту вот ядовито-малиновую «газировку» для уборки? Зуб даю, фигня вопрос. Что уж тут трудного.
Просто, как япона мать.
Крис Льюис Картер
Чарли[5]
Приют уже закрыт, но кто-то все равно стучит в дверь – три быстрых, отчаянных удара.
– Эй! – раздается мужской голос. – Есть тут кто?
Еще три удара.
– Помогите!
Внезапный шум приводит и без того взвинченных животных в исступление. Облезлые собаки лают и скребут двери клеток. Старые драные кошки орут, ни на секунду не умолкая. Задняя комната наполняется истошным воем и звоном металла.
Еще три удара.
– Я знаю, вы там, чтоб вам пусто было! Ваша машина на парковке стоит!
Черт…
Уходить он не собирается, поэтому я включаю наружное освещение и двумя пальцами раздвигаю пластинки висящих на двери жалюзи. Посетитель испачкал стекло чем-то красным, и мне почти ничего не видно – только длинную тень, ведущую к паре мокасин.
Я раздвигаю жалюзи в другом месте и вижу крупного мужчину в коричневом пальто и фетровой шляпе в тон. Одной рукой он прижимает к себе коробку на двенадцать банок пива «Будвайзер», другой осторожно придерживает проседающее дно.
– Ну наконец-то! – говорит он и, слегка подавшись вперед, встречается со мной взглядом. – Открывайте. Каждая минута на счету!
– Мы уже закрыты, – произношу я одними губами, но это его не расхолаживает.
– Вы не понимаете! Ее чуть не замучили. Один глаз вообще… Господи, я‑то думал, вы люди гуманные!
Звериный концерт в задней комнате стихает. Сквозь дверь я слышу, как из коробки «Будвайзера» доносится мяуканье.
Натужное.
Жалкое.
Отчаянное.
Черт…
Через несколько секунд мы оба стоим в крошечном кабинете, заваленном стопками бумаг и обмусоленными собачьими игрушками. Со стен улыбаются фотографии детей с новыми питомцами на руках. Воняет мочой и заплесневелым сухим кормом.
Мужчина ставит коробку на стол, откидывает картонные створки и, с шумом втянув воздух сквозь сжатые зубы, достает из коробки растрепанный комок черной шерсти, скользкий от крови.
