Я позвонила и услышала сквозь тонкие оконные стекла, как внутри раздался звонок. Я постучала, толкнула дверь, но она оказалась заперта. У меня где-то был ключ от дома, но я не подумала взять его с собой.
Я спустилась со ступенек и, обойдя дом, подошла к задней двери. Внутри горел свет, и я толкнула дверь. И здесь заперто. Через ближайшее к двери окно я увидела на старом кухонном столе сумку Ноэль. Она никогда не выходила из дома без нее. Это была огромная, бесформенная красновато-коричневая кожаная сумка на ремне, в которую можно было запихнуть все на свете. Я помнила, как Ноэль доставала из нее игрушки для Дженни, когда та была маленькая, так давно была у нее эта сумка. Ноэль была неразлучна с ней. Рыжеватые волосы и такая же сумка. Если сумка дома, Ноэль тоже дома.
Я постучала в окно.
– Ноэль!
– Мисс Эмерсон?
Я обернулась и увидела приближавшуюся ко мне через двор девочку лет десяти. Быстро темнело, и только минуту спустя я разглядела у нее в руках кошку.
– Ты…? – Я взглянула на соседний дом. Там жила афроамериканская семья с тремя или четырьмя детьми. Я их всех встречала, но у меня была плохая память на имена.
– Я – Либби, – сказала девочка. – Вы ищете мисс Ноэль, а она вчера вечером неожиданно уехала.
Я с облегчением улыбнулась. Она уехала. Почему-то ее машина и сумка остались на месте, но я потом соображу. Либби поставила ногу на ступеньку, и свет упал на пеструю кошку у нее на руках. Я наклонилась поближе.
– Это Пэтч? – спросила я.
– Да, мэм. Мисс Ноэль просила меня взять ее на время к себе.
– Куда она уехала?
– Она не сказала. Мама говорит, нехорошо, что она мне не сказала. – Она погладила кошку по голове. – Я иногда ухаживаю за Пэтч, но всегда дома у мисс Ноэль. Поэтому мама думает, что на этот раз мисс Ноэль уехала надолго, как она это иногда делает, но нехорошо, что она не сказала, когда вернется, и не отвечает по мобильнику.
Что тут, черт возьми, происходит?
– У тебя есть ключ от дома, Либби? – спросила я.
– У меня нет, мэм, но я знаю, где она его держит. Только я одна знаю.
– Покажи мне, пожалуйста.
Либби провела меня по газону в маленький садик. Наши тени, длинные и тонкие, двигались впереди. Она подошла прямо к птичьей купальне и, наклонившись, подняла камешек у ног бронзовой девочки.
– Она всегда оставляет его под этим камнем, – прошептала Либби, протягивая мне ключ.
– Спасибо, – сказала я, и мы вернулись к двери. На ступеньках я остановилась. Внутри я найду разгадку, куда делась Ноэль. Что-то подскажет мне, почему она не взяла с собой свою огромную сумку. И машину. Тревожное чувство, уже испытанное мною раньше, охватило меня снова. Я повернулась к девочке.
– Иди домой, детка, – сказала я. – Возьми с собой Пэтч, пожалуйста. Я постараюсь разобраться в том, что происходит, и расскажу тебе, ладно?
– Хорошо. – Она медленно повернулась, как будто неуверенная, стоит ли доверять мне ключ. И потом пошла по двору к своему дому.
Ключ был в грязи, и я вытерла его о свою футболку – верный признак того, что мне все безразлично, кроме того, что происходит с Ноэль. Я открыла дверь и вошла в кухню.
– Ноэль?
Я заперла за собой дверь, чувствуя, что мной овладевает паранойя. Ее сумка лежала на столе, как груда кожи, а ключи от машины – на стойке между плитой и раковиной. Опрокинутые кошачьи миски для еды и воды лежали на посудном полотенце. Раковина была пустая и чистая. Кухня выглядела слишком опрятно. Ноэль умела привести все в беспорядок, просто пройдясь по комнате.
Я вошла в крошечную жилую комнату, мимо заставленных книжных полок и старого телевизора, который несколько лет назад отдали ей Тара и Сэм, когда купили себе новый с большим экраном. Мимо облезлой коричневой софы. Перед телевизором на полу, на картонных коробках, заполненных, очевидно, детскими вещами, лежали пара ходунков и три автомобильных сиденья. На стене над софой были фотографии Дженни и Грейс в рамках и черно-белая фотография матери Ноэль, стоявшей у калитки. Меня всегда трогали фотографии наших детей рядом с фотографией ее матери. Я знала, что Ноэль считала дочь Тары и мою своей семьей.
Я прошла мимо одной из двух спален, которая служила Ноэль кабинетом. Как и жилая комната, она была полна коробок и мешков, а на письменном столе, заваленном бумагами и книгами, я увидела… большую салатницу, полную латука и помидоров.
– Ноэль?
Тишина в доме пугала меня. Не поскользнулась ли Ноэль в душе? Но почему тогда она просила Либби позаботиться о Пэтч? Я подошла к спальне и сквозь открытую дверь увидела Ноэль. Она лежала на спине, скрестив руки на груди, тихо и спокойно, как будто медитируя. Но ее восковое лицо и ряд пузырьков из-под лекарств говорили мне совсем другое. У меня перехватило дыхание, и я не могла двинуться с места. Я ничего не понимала. Я отказывалась это воспринять. Невозможно, думала я, это невозможно?
– Ноэль?
Я сделала крошечный шажок в комнату, словно пробуя температуру воды. И тут реальность нахлынула на меня всей тяжестью, и я бросилась к Ноэль. Я схватила ее за плечо и встряхнула. Ее волосы, как живые, рассыпались по моей руке. Но это было единственное, что осталось в ней живого.
– Нет, нет, нет! – кричала я. – Ноэль, нет! Не делай этого, прошу тебя!
Я схватила пустой пузырек, но мой мозг не воспринимал слова на наклейке. Мне хотелось уничтожить этот пузырек. Я швырнула его на пол и упала на колени у кровати. Обеими руками я сжала холодную руку Ноэль.
– Ноэль, – прошептала я. – Почему?
Удивительно, сколько всего можно не заметить в момент душевного потрясения. Записка лежала на ночном столике прямо передо мной. Я потянулась через нее за мобильником, чтобы позвать на помощь. Мобильник Ноэль был всего лишь в нескольких дюймах от ее рук. Она могла бы позвонить мне или Таре. Могла бы сказать: «Я только что сделала глупость. Приезжайте и спасите меня». Но она не сделала этого. Она не желала, чтобы ее спасли.
Полицейские и сотрудники «Скорой помощи» заполнили комнату, поглотив все пространство и весь воздух. В моих глазах все слилось в голубовато-серое море. Я сидела на стуле, который кто-то принес из кухни, все еще держа Ноэль за руку. Служба «Скорой помощи» констатировала смерть, и мы дожидались приезда судебного медика. Я отвечала на вопросы, которыми меня забросала полиция. Я знала офицера Уиттекера. Он каждое утро заходил в мое кафе и всегда брал круассан с малиновым кремом и подогретый маффин с бананом и орехами. Я наливала ему самый крепкий кофе и наблюдала за тем, как он насыпал в кружку пять пакетиков сахара.
– Вы звонили мужу, мэм? – спросил он. Он всегда называл меня «мэм», сколько раз я ни просила его звать меня по имени. Он ходил по крошечной спальне, посматривая на еще одну фотографию матери Ноэль, трогая за корешок книгу в маленьком книжном шкафчике под окном, изучая подушечку для булавок на туалетном столике, как будто все это могло дать ему ответ, что здесь произошло.
– Да.
Я позвонила Теду еще до того, как кто-то приехал. Он показывал клиенту дом или квартиру, и мне пришлось оставить ему сообщение. Он его еще не получил. Если бы он его получил, то позвонил бы мне в ту же секунду, как только услышал бы мой голос, с трудом выговаривающий слова, словно у меня случился инсульт.
– Кто ее ближайшие родственники? – спросил он.
О нет! Я подумала о матери Ноэль. Теду придется позвонить ей вместо меня. Я не смогу. И Тара тоже не сможет.
– Ее мать, – прошептала я. – Ей за восемьдесят, и она очень… слаба. Она живет в доме престарелых в Шарлотте.
– А это вы видели? – Рукой в резиновой перчатке он поднял с ночного столика листок бумаги и подержал его передо мной, чтобы я могла прочитать.
«Эмерсон и Тара, простите меня. Пожалуйста, присматривайте за моим садом и проследите, чтобы за моей матерью был уход. Я люблю вас всех».
– О нет! – Я закрыла глаза. – О нет! – Записка превратила все в реальность. До этого мгновения мне удавалось не думать о слове «самоубийство». А теперь оно было передо мной, написанное гигантскими буквами в моем мозгу.
– Это ее почерк? – спросил Уиттекер.
Я полуоткрыла глаза, чтобы не видеть весь текст записки сразу. Падающие буквы могли бы кому-то показаться непонятными, но мне они были хорошо знакомы. Я кивнула.
– У нее не было депрессии, мэм? Вам что-нибудь известно?
– Нет, нет. Она любила свою работу. Она никогда бы… Может быть, она была больна и ничего нам не говорила? А не мог кто-то убить ее и представить это как самоубийство?
Я снова взглянула на записку. На пустые пузырьки. На этикетках была ее фамилия. Кто-то из бригады «Скорой помощи» заметил, что некоторые рецепты были датированы прошлым месяцем, а другие выписаны много лет назад. Неужели она копила эти лекарства?
– Она говорила что-нибудь о своем здоровье? – спросил Уиттекер. – О посещении врачей?
Я потерла лоб, стараясь напрячь свою память.
– Она однажды повредила себе спину в автомобильной катастрофе, но она годами не жаловалась на боль, – сказала я. Мы беспокоились, что одно время она принимала много лекарств, но это было давно. – Она сказала бы нам, если бы ей было плохо.
