Молчание.
– А как вы думаете, когда она могла умереть?
Я набрал в легкие побольше воздуха:
– В тысяча девятьсот восемьдесят первом. Во вторник, пятнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят первого.
5+1=6. У меня кружилась голова, Кора.
– А ведь я помню эту малышку… Черт, я же тогда был вашим соседом!
– Да, знаю.
– Извините меня, Натан, но как вы можете быть до такой степени категоричным? Если не ошибаюсь, вам было тогда… года четыре-пять?
– После смерти матери мне достался ее дневник. Дневник, который она вела в том году.
– Он по-прежнему у вас? Дневник?
– Да.
– Он нам понадобится. Чтобы покончить с этим делом, понимаете?
– Разумеется. Я вам его отправлю, заказным. Так подойдет?
– Совершенно. Сегодня?
– Да, сегодня. Вот повешу трубку и займусь этим.
– Договорились. Спасибо, Натан.
– Смогу я потом его забрать?
– Не знаю. Посмотрим, что можно сделать.
Я повесил трубку, взял кожаный блокнот и вышел из квартиры.
Я в точности выполнил все, что обещал Эдуару, разве что сделал по дороге ксерокопию дневника, не будучи уверен, что снова его увижу. Как и Грас, я хочу сохранить в душе все, что случилось. Чтобы никогда не притворяться, будто ничего не произошло.
Вернувшись домой, я налил себе стаканчик для храбрости и позвонил мэтру Марсо. Рассказал ему всю историю и хотя ни о чем его не просил, он вздохнул:
– Хорошо. Я перешлю вам письмо вашей матери.
Почте тогда пришлось рассылать много призраков.
Сегодня утром многие газеты вышли под заголовком: Зловещая находка на вилле в Божоле . И всякий раз это была крошечная заметка среди великих катастроф мира – несколько халтурных строчек в память о польке, исчезнувшей тридцать лет назад.
Все мне кажется смутным, Кора… Слишком много мертвых вокруг меня, гораздо больше, чем я ожидал. Те, кого я знал – мои бабушка с дедушкой, ты. Те, о ком мне пришлось узнать, – Орельен, Кристина. В моей истории полным-полно скелетов в шкафу, в буквальном смысле – ведь мы жили рядом с трупом, спрятанным в стене. Как Грас смогла это вынести? Из-за какого душевного расстройства навязала нам такое? Мы ведь играли за этой барной стойкой, пили, ели! Мы жили над Кристиной – ты, я, Лиз, близнецы, и от одной этой мысли меня выворачивает.
Но нет, любовь моя, сказать по правде, я никогда ничего
не чувствовал . Единственное, в чем проявилось наличие всех этих мертвецов, всех этих тайн, всех этих побелевших костей, – мое одиночество, глубинное, постоянное, которое, как мне сегодня кажется, я знал всегда. Я мог бы иначе объяснить свое отвращение к этому дому, но со строго рациональной точки зрения моя ненависть была внушена скорее напряжением, царившим в его стенах, нежели интуитивной догадкой об убийстве, не поддающемся обнаружению. Хотя, думаю, некоторые способны чувствовать. Наши дети почувствовали, потому что они дети или потому что рождены тобой, а может, и то и другое. В эти последние месяцы они время от времени вспоминают «Тину»; она в основном является им во снах. Однако что-то мне подсказывает, что начиная с сегодняшнего дня я уже никогда не услышу от них это имя. Отныне Кристина «упокоится в мире». Найденная, опознанная Кристина будет погребена и помянута в молитвах. Насколько это возможно, справедливость по отношению к ней будет восстановлена.
Тем, кто покоится в мире, незачем приставать к живым.
Во всяком случае, надеюсь.
Грас Брессон, 22 декабря 2010 года, гостиная, на часах ровно 21.30
Моим детям, Лиз, Натану.
Вы этого не знаете, но двадцать девять лет назад, почти день в день, я поклялась не писать больше ни строчки. И держала клятву. Двадцать девять лет я удовлетворялась тем, что заполняла формуляры, подписывала договоры, ваши школьные дневники, чеки, заказные отправления.
От себя самой я больше не сказала ни слова.
«Я» уже не обозначало меня как человека, а только мое положение.
Я снова беру перо, потому что недавно кое-что произошло. Тома вернулся. А вместе с ним и Кристина.
И «Я» возвращается вместе с ними обоими, всего на несколько часов, на несколько дней.
Я доверяю мэтру Марсо: если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет в живых. Пусть правда наконец откроется. Скажем, часть правды, если только от правды можно отделить часть, в чем я сомневаюсь.
Сегодня вечером, я предвижу. Если я умру, вы продадите дом. Если дом будет продан, в нем начнется ремонт. А раз ремонт, то, возможно, и прошлое всплывет в этих стенах.
Я убила Кристину. Можно считать это досадным несчастным случаем, но я-то прекрасно знаю, что никакой это не несчастный случай. Я убила Кристину, и сегодня Кристина хочет убить меня. Ее любовник объявился, и она восстанет из праха. Я знаю, что она на это способна – да, способна. Никогда не поздно вернуться и отомстить.
Но все это произошло в каком-то параллельном мире. На самом деле это было не здесь, а в параллельном доме, параллельной реальности. В тот год я была параллельной Грас. Я знала, что черный мир однажды снова откроется, что мне дали только отсрочку; и вот почти тридцать лет ждала исполнения приговора. Украдено тридцать лет жизни – украдено ради вас.
Сегодня начинается мой конец. Думаю, пора.
Обратите внимание, я не отрицаю своей вины. Я сделала Кристину ответственной за распад нашей семьи. Наверняка она была в этом не слишком виновата, я и сама неплохо справилась. Я мечтала сохранить свою красоту как крылатое насекомое минувшей эры в твердом янтаре – застывшей и вечной. Молодость становится наваждением, ее поиски – манией, а ее утрата – болезнью.
Красота становится умопомешательством, поскольку невозможно поддерживать ее в неприкосновенности. Моя былая внешность стала причиной всех моих страданий, всех ваших страданий и всех страданий этой девушки, которую я не назвала бы невинной, но которая, разумеется, этого не заслуживала.
Не прими это плохо, Лиз, дорогая, но мне легче от того, что ты не такая – не красивая. Красота – проклятие, поверь мне. Кристина и я за это заплатили; моя деградация сделала ее козлом отпущения.
Спрятать тело значило спрятать преступление. Я тогда в это верила. Хотела верить. Конечно, это не сработало. Ничто не исчезло, кроме меня самой. Морщины продолжили свой неумолимый путь, как трещины по стенам, стенам-хамелеонам, по моему лицу, по моему телу. По Фрейду «дом» – это место, где повторяется прошлое. Да, вы его продали – и хорошо сделали. Рано или поздно надо начинать с чистого листа. Я не смогла. Продать дом – значило выдать себя с потрохами
Сначала я думала закопать ее в парке. Но был самый разгар зимы, земля промерзла. И к тому же в саду я могла бы ее забыть, как мы забыли всех этих хомячков, золотых рыбок и прочих канареек в обувных коробках.
Кристина в обувную коробку не помещалась.
Через двадцать четыре часа вы съедетесь сюда, и мы отпразднуем Рождество, но я буду уже в пластиковом мешке, унесенном ветром, чтобы вскоре украсить собой ветку какого-нибудь кактуса посреди пустыни.
Что с ней ни делай, пустыня наступает.
Она наступает на меня, засыпает песком, обращает в камень и пожирает.
Я жила в грязи. Вырастила вас, касаясь своими грязными руками. Я вас заразила. Этот поступок отпечатался на моих ладонях, словно линия разбитого сердца. Не наш дом проклят, старуха Шапель ошиблась. Проклята была я.
Что вы в этом поймете сегодня? Вы оба взрослые, со своим прошлым, своими ударами, своими драмами. Способны ли вы услышать то, что я говорю вам перед самой смертью? А в общем-то, какая разница.
Радуйтесь, дети мои.
Грас не боится, Грас не нуждается в помощи, Грас больше не слушает, Грас больше не говорит, Грас больше не страдает, Грас больше не стареет.
Грас больше нет – и все же она вас любит. Эти обрывки жизни, обреченные правосудию, я отдала вам.
Я люблю вас, Лиз, Натан, малютки. Пожалей их, сынок. Убереги от моего прошлого, от катастрофы моей жизни. Им хватит своей.
У меня уже нет надежды, нет мечты. Почти тридцать лет я ждала, чтобы прошло время – неизбежно. Я ждала освобождения, которое никогда не придет. Я не надеюсь ни на прощение, ни на отпущение грехов. Я знаю, что потом ничего нет. Во всяком случае, не для таких, как я.
Та, кто была, однако, вашей матерью.
* * *
На сей раз глава закрыта.
Я собираюсь отставить в сторону свои костыли, покинуть этот ортопедический мир, чтобы приспособиться, насколько возможно, к жизни – такой, какая она есть.
Я, Кора, пациент, проходящий курс реабилитации.
Мне хотелось рассказать тебе эту историю, по крайней мере, передать свое неизбежно пристрастное представление о ней – она честна в своем развитии и фантастична вопреки моей воле. Эта история касается тебя, касается наших детей. Наши дети ей даже в некотором смысле поспособствовали. Не знаю, приношу ли я несчастье, не заразили ли тебя все мы – я, моя семья, этот дом, который ты тоже не любила, хотя так и не смогла объяснить почему.
