Вошла высокая женщина с волосами, уложенными в виде лакированной мантильи, подходящей только для гигантской танцовщицы фламенко, и объявила, что мистер Бернштейн освободился. Они быстро встали и, пересекая приемную, слышали, как вентилятор перелистывает страницы брошенной «Жизни мальчиков», словно пытаясь найти там что-нибудь интересное.
В Людвиге Бернштейне было целых пять футов роста, а волос у него на голове, торчащих, как терновник, оставалось ровно столько, чтобы делать ее похожей на распределительный щит. Он всегда носил твид, как будто для него не существовало такого понятия, как тепло, и, хотя на лацкане у него красовалась маленькая карточка, сообщавшая, что он страдает эпилепсией, припадков у него никогда не бывало. Малоподвижный, словно внутри у него помещалась вертикальная арматура, он был доброжелателен и умен.
– Людвиг, это Гарри, – сказал Корнелл, – сын Мейера.
– Людвиг Бернштейн – это вам не юридическая контора, а бухгалтер! – Он заклокотал от смеха, а затем перешел к делу. – Цифры, которые вы мне дали, если предположить, что они приблизительно верны, вряд ли могут внушить надежду. Но, прежде чем мы их обсудим, мне следует сообщить вам, что в связи с обстоятельствами, которые мы не можем контролировать, наш гонорар возрастает с двенадцати до пятнадцати тысяч долларов.
– Это просто… это… – сказал Корнелл.
– Вы же понимаете, что это не для нас, Корнелл. Мы не увидим ни пенни с этого повышения. Это для них.
Корнелл покорно кивнул.
– Кто эти они? – спросил Гарри, с каждой минутой все больше и больше ощущая себя загнанным зверем.
Бернштейн повернулся к Корнеллу, как будто спрашивая: «Он что, не знает?»
– Он не знает, – подтвердил Корнелл.
– Ну так расскажите ему.
– Это ВНС[54].
– Почему налоги должны расти, если наши доходы падают? – спросил Гарри. – И как узнать заранее, на сколько? Кроме того, вы сказали, что это ваш гонорар.
– Это не налоги, – заявил Бернштейн.
– Что же тогда?
Бернштейн понизил голос, чтобы его не было слышно за дверями.
– «Кожа Коупленда» имеет налоговые послабления, потому что утилизирует различные истощающиеся ресурсы.
– Вы имеете в виду материалы? – спросил Гарри.
– Минералы и древесину.
– Минералы и древесину? Какие минералы, какую древесину?
– Их утилизируют ваши филиалы, инвестирующие в Юго-Запад, Вайоминг и Монтану.
– У нас нет никаких филиалов.
– Есть. На бумаге.
– С каких это пор?
– Уже очень давно. Это был единственный способ, с помощью которого ваша компания выжила при биржевом крахе. Все началось с реальных инвестиций, сделанных вашим отцом. Об этом не стоит беспокоиться.
– Но сейчас это не соответствует действительности.
– Ничто не соответствует действительности, – сказал Бернштейн, безмерно радуясь, что может открыть это Гарри. – Бог сотворил мир, и нам приходится действовать так, словно он реален. Может быть, это и не так, но у нас нет выбора. Конгресс пытался подражать Богу, принимая Налоговый кодекс, а если он вам не нравится, ВНС отправит вас в тюрьму. Если вы будете сопротивляться и не пойдете в тюрьму, вас в конце концов кто-нибудь застрелит. Но, в отличие от Бога, у них, из-за того что они почти люди, есть слабые места.
– Вы даете взятки ВНС? – спросил пораженный Гарри.
Бернштейн остался совершенно неподвижным, но Корнелл подался вперед и очень тихо прошептал:
– На Манхэттене существуют специальные сборщики.
– Боже, – сказал Гарри, – что, если это обнаружится? – Он чувствовал себя наивным и циничным одновременно.
– Прежде всего, – сказал Бернштейн, – вы ничего не знаете. Вы полагаетесь на мои советы. Затем, кому надо в этом копаться? Любой, кто проговорится, сам попадет в тюрьму. А те, что молчат, получают деньги. И, кстати, дело не в нас. Они сами все это начали. Они нас прижали. Если мы не будем с ними сотрудничать, то всю оставшуюся жизнь нам придется отбиваться от бесконечных проверок. Постепенно это вас разорит, но вы этого даже не поймете, потому что ко времени банкротства уже сойдете с ума. Это вроде бы ваша проблема – с кем иметь дело, но с правительством все-таки более приемлемо. Тот, кто пытается откусить от вас кусок, как бы он это ни делал, борется за выживание. У него много врагов, и он знает, что долго не протянет. С другой стороны, у правительства нет сильных врагов и оно будет существовать всегда – может быть, не до того часа, когда погаснет солнце (я прочитал в журнале, что это неизбежно), но хотя бы четверть этого срока.
– Я должен откупаться от Вердераме, я должен давать взятки ВНС, я должен платить копам, мусорщикам… Все прогнило. Но хуже всего то, что я сам в этом участвую.
– Ты забыл о Департаменте строительства, – напомнил ему Корнелл, – профсоюзе водителей, а также о пожарных инспекторах.
– У нас что, не соблюдаются правила противопожарной безопасности?
– Конечно, соблюдаются.
Гарри повернулся к бухгалтеру.
– Вы не юридическая фирма, вы бухгалтер, верно? Если бы мы были свободны от этих поборов, мы были бы платежеспособны, не правда ли?
– На данный момент – вполне.
– А на самом деле?
– А на самом деле вы сможете протянуть более трех месяцев только в одном случае – если увеличите свои доходы на пятьдесят процентов, а расходы удержите на том же уровне. Вы можете это сделать?
– На днях приезжал покупатель из «Мэйсиса»[55], – объявил Корнелл. – Он сказал, что все больше вещей, даже бумажники, делают теперь из искусственных волокон. Крупные химические компании намерены расширить свою работу, начатую во время войны. Он сказал, что через двадцать лет хлопок и кожа будут такой же редкостью, как китовый жир.
– Это не так, – возразил Гарри.
– Может быть, и не так, но «Мэйсис» урезал свой заказ. Мы понемногу идем ко дну, не сразу одним ударом, а просто вниз, вниз, вниз, ничего фатального, пока не придет конец.
– Я не понимаю, – сказал Гарри обоим пожилым людям, надеясь на ободрение, которого, он понимал, не последует. – Мы производим замечательную продукцию. Она отлично изготовлена из лучших материалов. Мы усердно работаем. У нас не бывает брака. Мы должны процветать.
– Ее не покупают, как раньше, и, кроме того, есть Европа, – сказал Корнелл.
– Ладно, это одна причина, но почему все эти люди зарятся на наши деньги? Они ничего сами не производят. Вся их энергия уходит на обман и вымогательство денег у других.
– Такова человеческая природа, – сказал Бернштейн. – Так было всегда. Знаете, у меня есть дом в Катскилле. Мы с женой буквально убивались и потратили уйму денег, чтобы устроить там все как можно лучше, – великолепный вид на горы, тишина. Прошлой весной фермер по соседству залил все свои поля сточными водами. Он никого не спрашивал, ни о чем не заботился. Вонь невозможная, нельзя ни есть, ни пить. О гостях пришлось забыть. Я спросил его об этом, и он сказал, что перешел на новый вид удобрений и теперь всегда будет ими пользоваться. Мы будем вынуждены продать дом, отдать его почти даром. Угадайте, кто его купит. И угадайте, кто чудесным образом прекратит использовать новый вид удобрений.
– Так что же нам делать, пока эти люди нас грабят, просто сидеть здесь и умирать?
– Вы это и делаете, – сказал Людвиг Бернштейн, чья работа с девятнадцатого века заключалась в наблюдении за оживленными улицами Манхэттена. – Либо играете по их правилам, либо умираете, а иногда играете по их правилам и все равно умираете.
– А как насчет того, – спросил Гарри, – чтобы не играть по их правилам и не умирать?
– Поймите меня правильно, – сказал Бернштейн. – Я бы очень хотел это увидеть. Все бы отдал, чтобы это увидеть. Но так не бывает. То, что вы сказали, говорят молодые люди перед тем, как их проглотят. Некоторые умирают в буквальном смысле. Большинство становятся мертвыми внутри. – А потом с дрожащей улыбкой добавил: – Как я, например.
Даже в июльский зной океан был прохладен, и, проведя день на влажно-блестящих пляжах Амангасетта, можно было уверовать, что это и есть вся жизнь и так будет всегда. Ибо способность моря захватывать восприятие не ограничивается его пустынными просторами, но перехлестывает и заливает берега. Воды озер, ручьев или океана приносят удовлетворение, которое успокаивает даже тех, кто постоянно живет в ритме Нью-Йорка, людей с бегающими глазами и колотящимися сердцами, которые передвигаются по улицам так, словно уходят от погони, говорят на манер табачного аукциониста и остаются недоверчивыми и настороженными даже во сне. Но поселите такого человека в Ист-Хэмптоне в июле, и он превратится в крестьянина без часов и календаря, чей темперамент формируется природными ритмами, о которых ньюйоркцы узнают, только когда умирают. Там, на пляжах, вдали от всего, чем человек, как ему кажется, дорожит, он бывает по-настоящему счастлив неделю или месяц, пока не делает ошибку, возвращаясь. Хотя, по правде говоря, и город может сделать кого-то счастливым, если смотреть на него, как на океан, – с благоговейным страхом.
