– Сейчас я к вам зайду и все объясню, – решился я наконец и бросил трубку.
Госпожа Вервихт отворила дверь еще до того, как я нажал на кнопку звонка. За ее спиной прятался хныкающий Фердинанд. Я рассказал обо всем, что произошло, глядя ей прямо в глаза. Ведь в глазах больше правды, чем во всех словах, вместе взятых. И пока Фердинанд орал и истерично топал ногами, я понял, что свершилось чудо: его мать мне поверила. Даже не дослушав меня до конца, она повернулась к сыну.
– Ты омерзителен, – сказала она по-немецки или по-голландски с немецким акцентом, уж не помню. Вероятно, по-немецки это звучало еще выразительнее.
Он снова завопил и попытался улизнуть вглубь дома, но мать крепко держала его за руку, не отпуская от себя. Я неожиданно успокоился и даже чуть было не сказал, что не обижаюсь и готов хоть сейчас поиграть с Фердинандом в грузовики, но не успел. Госпожа Вервихт захлопнула дверь после того, как назвала меня «хорошим мальчиком», вот так прямо и сказала – и определенно была права.
Я еще немного помешкал, стоя на крыльце и слушая, как госпожа Вервихт устраивает своему сыну выволочку. А ведь совсем недавно она обвиняла меня в жестокости. До того дня я понятия не имел, что такое мать-немка, но доносящийся из-за двери ор помог мне дорисовать ее портрет. Если мне суждено родиться заново, то пусть у меня будет немецкая мама, подумал я. Та, которая в состоянии отличить правду от вымысла. Та, что воздает должное трусам и слюнтяям, под ложными предлогами норовящим спрятаться под маменькину юбку.
Мой разрыв с Фердинандом Вервихтом не продлился и трех дней. Я снова зашел за ним, и мы как ни в чем не бывало побежали в школу. Теперь мы воображали себя полицейскими на мотоциклах и, с ревущими сиренами проносясь по улицам, вынуждали пешеходов прижиматься к домам. Однако с тех пор я стал остерегаться бледнолицых. Если кровь с трудом проникает в лицо, то, значит, мозгам вообще ничего не достается. Вот и получается, что они выкидывают фортели, которые даже в страшном сне не приснятся. Я лишь хотел сказать, что у Фердинанда было такое же восковое лицо, как у слабоумного, появившегося в дверном проеме нашего класса.
– Иди садись, – сказал директор школы, сопроводив слабоумного к одной из парт посередине класса.
Лет директору было уже немало, и он слегка насупился, будто пришел за влетевшим в окно футбольным мячом. Решение принять слабоумного в лицей Монтанелли исходило явно не от него. Как человеку старой закалки, вся эта затея наверняка была ему не по душе, но работающие в системе Монтанелли прочие авторитеты явно не оставили ему выбора.
Так или иначе слабоумному крупно повезло. Я наблюдал за его скованными движениями, пока он опускался на стул, а учитель английского Вермас прочищал горло, чтобы возобновить урок.
– Ян, можешь пока пользоваться учебником соседа, – сказал он.
У всех на партах лежала одна и та же книга. По ней мы должны были следить за тем, что читал нам вслух Вермас. Это была английская сказка «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла.
Ничего нет хуже принудительного чтения вслух. Урок тянется в восемнадцать раз дольше, когда всем скопом приходится слушать книжку, которую и в одиночестве-то, развалившись в удобном кресле, ты вряд ли бы осилил. Этот Вермас был небось убежден, что «интересная книжка» остается интересной даже тогда, когда все двадцать четыре ученика штудируют ее одновременно, во всяком случае интереснее и поучительнее, чем отдельно взятые глаголы, прилагательные и спряжения.
Намерения у таких чтецов исключительно благие. Да и вообще, в лицее Монтанелли все преисполнены благих намерений. Только, по моему мнению, на одних благих намерениях далеко не уедешь. Есть, к примеру, люди, которые едят исключительно растительную пищу, потому что им жаль животных. Ну и прекрасно, пусть едят себе на здоровье. Так нет же, они пытаются обратить в свою веру всех остальных. Недавно по телику одна тщедушная, бледная тетка рассказывала, что на Филиппинах, или в Малайзии, или еще черт знает где живут отвратительные, жестокие люди, питающиеся мясом собак, которые продаются живьем на рынке. Она продемонстрировала фотографию связанной собаки. Действительно, зрелище неприятное. Однако мгновенно возник вопрос, какое голландской тетке до всего до этого дело. На экране появился номер счета, куда зрителей призывали перечислять деньги на акцию протеста против поедания собак. Вы бы видели самонадеянное лицо этой активистки, охмурявшей телеаудиторию. Пусть бы попробовала заикнуться об этом на Филиппинах, беседуя с тамошними аборигенами, которым и так жрать нечего… С какой стати к ним заявляется сытая дамочка из Европы и принимается диктовать, что и как им есть. Скорее всего, в тот же день эта вегетарианка, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, во всей красе лежала бы на местном рынке. Подобный финал облегчил бы бремя мировых проблем.
Однако Вермасом двигали не только благие намерения, как и многими теми занудами, которые своими безжизненно гнусавыми голосами на долгие годы отбивают у тебя всякую охоту к чтению. В какой-то момент я твердо решил, что ни в жизнь не притронусь к книжкам, по крайней мере к тем, что подсовывали нам в Монтанелли. Уже на второй странице у меня в ушах раздается заунывный бубнеж кого-то из тех умников, кто сам не верит в то, что читает. С Вермасом дело обстояло иначе, он верил в то, что читал. Он просто тащился от собственного голоса и безупречного, на его взгляд, знания английского языка. Вы бы видели, как он сперва пробовал на вкус, словно шоколадные конфеты с начинкой, все эти английские словечки и только затем напыщенно и смачно их артикулировал. Первой книжкой, на которую я наложил табу, была «Алиса в Стране чудес». Я даже не знаю, хорошая она или плохая, – и никогда об этом не узнаю.
Помню, в той сказке фигурировал Чеширский кот, который до и дело исчезал, оставляя после себя лишь улыбку. Точно так же и Вермас оставлял нам свой голос, на несколько часов целиком заполняя твою голову и вытесняя все прочие звуки. Это был самодостаточный голос, наслаждающийся собственной пластичностью. Каждый учебный год он начинал с чтения «Алисы в Стране чудес», но когда ближе к развязке ты надеялся наконец увидеть свет в конце туннеля, то выяснялось, что существует еще и вторая часть – «Алиса в Зазеркалье». (Некоторые воспоминания всплывают спонтанно. Оставшись тогда на второй год, я имел счастье насладиться «Алисой в Стране чудес» и «Алисой в Зазеркалье» дважды.) Только ты уже собирался швырнуть этого распроклятого Льюиса Кэрролла о стенку, как тебе впаривали вторую часть.
Витать в облаках при этом было практически невозможно, так как в любую секунду Вермас мог передать эстафету тебе. У него был на это тонкий нюх: стоило кому-то из нас на секунду отключиться, и учитель был тут как тут. А тебе, конечно, следовало точно знать, с какого именно места продолжать чтение. При этом на наше произношение ему было начхать, хотя он и не мог удержаться, чтобы не корректировать нас через слово. Уж слишком очевидна была его патологическая зависимость от собственного голоса, и после двух-трех абзацев в чужом исполнении у него начиналась ломка. Так что, даже не будучи слабоумным, после уроков Вермаса ты волей-неволей начинал деградировать. На протяжении года он раз в неделю чесал языком, эксплуатируя чужой труд, но так ничему нас и не научил. Повезло ему, что Мария Монтанелли не застала его просветительской самодеятельности, что могло бы иметь для него плачевные последствия. Видела бы она эту вороватую физиономию, когда он, с довольным видом развалившись на стуле, самозабвенно декламировал нам свою «Алису», будто проводил показательный урок. Однако Мария Монтанелли была мертва, и некому было избавить нас от еженедельной пытки чтением вслух.
Впрочем, не только и даже, возможно, не столько голос Вермаса превращал урок английского в нестерпимую пытку, но это уже сугубо личное. Дело в том, что Вермас носил сандалии. Громоздкие кожаные мужские сандалии, от которых воротило. К женским сандалиям я отношусь спокойно: там и тесемки стянуты туже, и ступни у женщин миниатюрнее. Мужчины же, по собственной воле оголяющие свои огрубелые корневидные пальцы на ногах, выглядят противоестественно. От чересчур обнаженных ступней в открытых сандалиях, где пальцам предоставлена полная свобода, меня мутит. Но в то же время я не могу от них оторваться. Они притягивали меня как магнит, эти шевелящиеся корнеплоды под его столом.
Вообще-то, все учителя в лицее Монтанелли умели приспособить свой гардероб к веяниям моды. Новички обычно появлялись в сереньких кургузых костюмах, но уже через пару недель, обросшие месячной щетиной, облачались в брюки, которые не меньше полугода отмачивали в отбеливателе. Однако границей пристойности для меня всегда оставались сандалии. Здесь заканчивался хороший вкус и начинались неудобства для окружающих. Такой же пунктик у меня был и в отношении чужих глаз. Не переношу глазные капли и прочие прибамбасы. Особенно противно, когда люди ковыряются в своих контактных линзах. Когда у моей мамы смещалась линза, она растопыривала глаз, проливая при этом море слезной жидкости. Казалось, что глазам нечем дышать, – жуткое зрелище. От вида широко распахнутого, слезоточащего глаза, глазного белка с лопнувшими сосудами мне делалось до того не по себе, что и мои глаза наполнялись слезами. Как-то я сказал: «Подожди, сейчас принесу чайную ложку, мы поймаем эту непослушную линзу за глазным яблоком и вставим ее на место…» Сказал я это исключительно для того, чтобы преодолеть собственный страх. Мне полегчало. Не знаю, как это получается, но слова зачастую помогают вынести невыносимое. Ведь эту возню с линзами я на дух не принимал. «Но сначала забацаем укол, чтобы заморозить глазное яблоко». Чем большую чушь я нес, тем легче становилось на душе. Маме же было не до смеха, она принималась моргать еще яростнее, так что налитый кровью глаз грозился утонуть в собственной влаге. Вспоминается кадр из одного фильма, где изображение глаза заполняет весь экран, и вдруг по нему слева направо проходятся бритвой. Глаз, тысячекратно превышающий нормальные размеры, лопается. Наружу вырываются бесчисленные волокна, вытекает океан жидкости. Нет, такие страсти в кино показывать нельзя. К тому же без всякого предупреждения. Обливаясь холодным потом, умирая от ужаса, ты вжимаешься в кресло и думаешь, неужели этот взорвавшийся глаз останется с тобой навсегда. Ты знаешь, что он будет преследовать тебя всю жизнь. У меня до сих пор сердце уходит в пятки, когда я об этом вспоминаю[1].
