Я бы согласился целиком перечитать «Алису в Стране чудес», если бы Вермас хоть разочек надел нормальную обувь. Во время уроков я не мог придумать ничего лучшего, как ценой нечеловеческих усилий зарыться с головой в книгу, лишь бы не видеть эти клубни, торчавшие из его сандалий. И тем не менее я был уверен, что не устою перед искушением снова заглянуть под стол и что все мои старания напрасны.
Слабоумного пока, судя по всему, ничто не беспокоило. Он воспользовался книгой Антона Керкграфе, который обычно всегда сидел один. Не потому, что с ним не хотели иметь дело, – просто за партой он предпочитал одиночество. Об этом много не болтали, все уважали его позицию и не цеплялись к нему. Сейчас же к нему подсел слабоумный. Такое часто случается в трамвае: лучше уж самому прикинуть, рядом с кем сесть. Если тебе и повезло занять свободное место, то будь уверен, что через секунду рядом с тобой пристроится пятисоткилограммовая толстуха с двадцатью тремя сумками и уже на следующей остановке тебя придется спасать от удушья с помощью искусственного дыхания. Слабоумный перегнулся через свою половину парты, стараясь не пропустить в «Алисе» ни строчки. Что вполне естественно. Как новичок, он проявлял искренний интерес к происходящему на уроке или, на худой конец, делал вид. С кем не бывает. Однако Антон Керкграфе норовил отодвинуться от него как можно дальше. В итоге он решительно переложил книгу на половину слабоумного и поступил благоразумно – теперь он, по крайней мере, мог сам решать, кому и на чью территорию вторгаться.
Я бросил взгляд на Эрика за соседней партой. Эрик тоже заметил шебаршение за партой Антона, повернулся ко мне и подмигнул. Герард, сидевший справа от меня, рисовал человечков на полях своей книги. Эрик – мой лучший друг. Герард тоже мой друг, но он мягкотел и поступает так, как мы ему велим. Короче говоря, мы всегда держались втроем. Если один из друзей относится к двум другим с уважением, это только укрепляет дружбу. Все решения принимали мы с Эриком, а Герард либо с нами соглашался, либо ссылался то на усталость, то на завал домашней работы. Поскольку он не отличался смелостью, мы в его присутствии хорохорились вдвойне. У Герарда есть привычка растекаться мыслью по древу, в то время как и без того все предельно ясно. Когда Герард вдается в ненужные подробности, мы с Эриком его прерываем: «Герард, давай потом…» или «Пора заканчивать, Герард». Тогда он обычно умолкает. И почти никогда не обижается, принимая наши комментарии как должное. Что иногда раздражает. Зато его почти невозможно не любить. Когда я остаюсь с ним наедине, он преображается, неожиданно проявляя себя с разных сторон. Он слегка побаивается Эрика, а мною безмерно восхищается, потому на многие черты его характера я смотрю снисходительно. Отец Герарда тоже работает в газете, но на гораздо более низкой должности. Герард, наверно, единственный во всем лицее, кто живет в районе панельной застройки. До недавнего времени у них с сестрой вообще была одна комната на двоих. Когда заходишь к ним в гости, то удивляешься, почему они в массовом порядке не попрыгают с тринадцатого этажа.
Отец Эрика – художник. Могло быть и хуже. То есть я хотел сказать, что у Эрика, вообще-то, классные родители. Его отец страшно знаменит, но не кичится своей славой. Всегда и во всем ему удается уловить суть, да еще так здорово ее выразить, что кажется, будто именно так ты и думал, не умея, увы, подобрать нужных слов. Ложатся в доме за полночь, мама Эрика постоянно готовит что-нибудь вкусненькое, и выпивают они будь здоров. Как-то раз я остался у них на ночь. Нам разрешили играть допоздна. Родители Эрика, похоже, вообще не смотрят на часы, времени для них как бы не существует. Проснувшись утром, мы вели себя как мышки. Родители спали на софе в гостиной, и я не мог налюбоваться ими. Отец Эрика прижимался к спине своей жены, одной рукой крепко обнимая ее за талию. В комнате с прошлого вечера висел сигаретный дым, а сквозь полузадернутые шторы на деревянный пол падал солнечный свет. Весь следующий день я думал о них, об их близости. Порой так просто быть счастливым.
У меня дома такого не было в помине. Не помню, чтобы мои родители когда-нибудь целовались в моем присутствии. Даже когда еще спали в одной постели, что тоже было две тысячи лет тому назад. Позже отец перебрался на диван в гостиную. Ему всегда не терпелось лечь пораньше, так что для меня и мамы вечера заканчивались, не успев начаться. Два вечера в неделю он проводил у вдовы, заявляясь домой лишь на рассвете. Понятное дело, что потом ему требовался длительный отдых.
После смерти мамы вообще все пошло наперекосяк. Когда я днем возвращаюсь домой, все окна еще зашторены и повсюду тошнотворный запах гнили, который не выветривается никакими силами. Мне становится так грустно, что лень даже раскрыть занавески. Я жарю яичницу, врубаю ящик или же иду прямиком к Эрику, у которого в семье все как у людей и где испытываешь такое чувство, что, хоть ты им и чужой, тебе там искренне рады. Поначалу я был настолько переполнен жалостью к самому себе, что ни с кем не хотелось общаться, доставлять кому-то лишние хлопоты и натыкаться на чье-то притворное сочувствие. У Эрика дома легче дышалось. Там продолжали шутить и не надевали масок. Они понимали, что мне нужна отдушина и что не стоит жить отшельником, даже если у тебя кто-то умер. Вокруг полным-полно неискушенных в жизни людей, ни черта в ней не смыслящих.
Настала очередь слабоумного зачитать фрагмент из «Алисы». Мы затаили дыхание. И не зря. Услышанное нами даже отдаленно не напоминало английский, но не хочу сейчас об этом распространяться, больно уж неловко. Однако Вермас, который обычно прерывал нас на каждом втором слове, здесь как язык проглотил. Спустя несколько минут он сказал: «Спасибо, Ян» – и как ни в чем не бывало продолжил чтение. Таким образом, в первый же день стало очевидно, что к слабоумному здесь особое отношение.
После урока английского мы с Эриком курили на школьном дворе. Слабоумный вышел из школы. На нем были варежки и шарф. Голова чуть валилась набок.
– До завтра, Ян! – крикнул Эрик.
Слабоумный не услышал прощального возгласа Эрика, по крайней мере никак на него не отреагировал. Не оглядываясь, он завернул за угол и исчез из виду. Потом из школы вышел Вермас. Прижимая к груди выцветший кожаный портфель, он радостно нам помахал.
– Пока, ребята, – сказал он.
Даже за пределами школы он продолжал наивно верить в свою неслыханную популярность среди учащихся. Мы проследили, как он залезает в свой «моррис-майнор» – автомобиль, рассчитанный на то, чтобы производить такое же сильное впечатление, как и его собственная персона. Через открытое окно он перебросился парой фраз с девчонками на велосипедах.
– Черт побери, какой же он все-таки законченный мудак, – сказал Эрик, затаптывая окурок. – Но беда в том, что сам-то он еще не в курсе. – Повернувшись ко мне, он спросил: – О’кей, куда пойдем?
– К тебе, – ответил я.
Я всегда говорю то, что думаю, если кто-то еще не понял. Довольно застенчивый по натуре, я уже в начальной школе решил побороть в себе этот комплекс. Не мог же я до конца жизни бессвязно мычать и опускать глаза, когда ко мне обращаются. В один прекрасный день я стал другим человеком. Благодаря природному остроумию мне ничего не стоило рассмешить других, так что изменить свой характер мне удалось без особых усилий. Это случилось, когда я вдруг просек, что юмор – отличное оружие против глупости тех, кто верховодит, что одной-единственной шуткой можно здорово подпортить им жизнь. Учителя в начальной школе не знали, куда от меня деваться. Задним числом я им искренне сочувствую. Этакий всезнайка, который за словом в карман не полезет, был для них совсем не подарок. Почитатели моего таланта нашлись сразу, однако поначалу я шутками не слишком злоупотреблял. Фишка в том, что я решил без стеснения озвучивать все, что приходило мне в голову, и с того исторического момента почувствовал себя гораздо свободнее. Бывает, правда, что я возвращаюсь в свою прежнюю скорлупу, краснея и заикаясь, как раньше. Главным образом при общении с теми, с кем слишком долго знаком, кто знает меня как облупленного и пользуется моими слабостями. Им это простительно.
Впрочем, не так-то легко иметь на все готовый ответ. Зачастую это мешает серьезному общению. Стоит мне оказаться в шумной компании, как я мгновенно вычисляю моих возможных соперников и одной-двумя убойными фразами затыкаю им рот. Сию же минуту я – в центре внимания. Ловкий, но недешевый трюк. Они, пугаясь до полусмерти, проникаются ко мне уважением, но интуитивно понимают, что поговорить по душам нам уже не придется. Иной раз я говорю Эрику, что в будущем мы прославимся на весь мир. «Мы и так знамениты», – парирует Эрик. Он прав. Когда один из нас берет слово, все вокруг замолкают. Разве можно взлететь еще выше? Эрик страдает той же болезнью, что и я, но он, по крайней мере, способен, что называется, поддержать нормальный разговор, если захочет. Мне этого не дано. «Он хоть когда-нибудь бывает серьезным?» – допытываются они у Эрика. Я только посмеиваюсь над подобными репликами, но на сердце кошки скребут. Ведь никто никогда не осмелится выплакаться у меня на плече или поделиться своими проблемами. С другой стороны, пожалуй, оно и к лучшему. Эти задушевные излияния наводят лишь зевоту. Ничего нового я все равно не услышу. Скука смертная.
