При жизни правоверные христиане считали Якоба Харменса еретиком, потому что он проповедовал мнение, что спасение человека зависит от свободной воли последнего, а не от милости божьей. Он восставал против мнения, что жизнь человека, его вечное спасение или проклятие предопределены еще до его рождения.
Я нетерпеливо заерзал на стуле. Дед взглянул на меня с укоризной и продолжил:
– Должен признать, что я так до конца и не понял, что старый теолог пытался мне рассказать. Но понятие свободной воли меня заинтриговало, даже несмотря на то, что я не поверил в теории Харменса. Я чувствовал, что ход и спасение человеческой жизни предопределены судьбой. Мы часто обсуждали это с твоей матерью, после того как я рассказал ей о пророчестве, когда она выросла достаточно, чтобы его понять. Она была совершенно со мной не согласна.
– Какое этот Харменс имеет отношение ко мне?
– Имя «Якоб Харменс» было переведено на латынь как «Якоб Арминий». Его учение получило название «арминианство». Выбирая тебе имя, мать пыталась доказать, что прорицательница и я ошибались.
– У нас всегда есть выбор. Нет ничего постоянного и неизменного.
– Твоя мать сказала мне почти те же слова. А то, что нам всегда дается только определенный выбор, разве не показывает, что наши возможности заранее ограничены посторонней силой?
– Тогда в чем смысл жизни? – спросил я, не в силах согласиться с его словами.
– Я обязательно скажу тебе, когда сам это выясню, – сказал он. Взяв меня за руку, он продолжил: – Твоя мама была замечательной, решительной женщиной. Может быть, она была права. Я совершенно уверен, что она никогда бы не назвала тебя в честь какой-то улицы. – Он допил чай. – Я слишком много говорю. Теперь я проголодался. Пойдем, мне хочется поесть в ларьках. Правду говорят: на Пенанге лучшая уличная еда во всей Малайе.
Благодаря почти ежедневным встречам между нами установились дружеские отношения, в которых больше не было места церемониям. Я встал и с притворным отвращением потер деда по животу.
– Вы жиреете. Только и делаете, что сидите, рассуждаете и наедаетесь.
– Оставь мой живот в покое! – зарычал он, но в его глазах плясало веселье, вызванное моей дерзостью.
У нас вошло в традицию собираться и перед сном сидеть вместе у дома. На опоясывавшей дом веранде, построенной, чтобы обеспечить прослойку прохладного воздуха, было свежее. Бамбуковые шторы были скатаны наверх, как женские бигуди, а у нас под ногами по полу стояли тлеющие противомоскитные спирали.
После отъезда Уильяма прошло уже около трех недель. Я прислонился к мраморной балюстраде и слушал, как Изабель рассказывает про Питера Макаллистера. Отец читал газеты, явно более достойные его внимания. Я видел, что сестра по уши влюблена в своего барристера из Куала-Лумпура. Накануне вечером он водил ее на танцы в Пенангском плавательном клубе и привел домой только утром, к немалой ярости отца. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что Изабель до сих пор хранила в себе красоту прошлой ночи, возбуждавшей ее мысли и чувства. Ноэль Хаттон, как и все отцы, глубоко сомневался, что мужчина, с которым встречалась его дочь, соответствовал его требованиям.
– Питер говорит, что возьмет меня в плавание на яхте вдоль побережья, – заявила Изабель. За ее веселостью я видел, как она волновалась, что скажет отец. – И я собираюсь поехать.
Но прежде чем он успел ответить, раздался голос дядюшки Лима:
– Господин Хаттон?
Дядюшка Лим стоял на ступеньках, и отец пригласил его войти. Изабель испытала заметное облегчение от этой заминки. «Спасена», – беззвучно прошептал я; несмотря на то что она подмигнула в ответ, чувствовалась не свойственная ей нервозность.
Дядюшка Лим подал отцу конверт.
– Это приглашение на свадьбу моей дочери в первый день декабря. Мы надеемся, что вы окажете нам честь своим присутствием.
– Все вместе? – спросил я с кривой усмешкой.
Дядюшка Лим кивнул.
– Сочтем за честь, – сказал отец, передавая мне открытку.
Как все приглашения на китайские свадьбы, открытка и конверт были красными, цвета радости, везения и счастья. Открытка едва уловимо пахла сандалом, и, когда я взял ее, запах пристал к моим пальцам. Значит, прорицательница наконец нашла дату, подходившую гороскопам помолвленной пары. Я улыбнулся дядюшке Лиму.
– Мы с радостью придем.
Когда он ушел, Изабель вдохнула поглубже, и я понял, что именно она собиралась сказать.
– Питер хочет на мне жениться.
– Он слишком стар для тебя, – ответил отец. – И я слышал о его репутации в отношениях с женщинами, поэтому забудь про поездки на яхте.
Они начали перебранку. Я оставил их и пошел к берегу. На острове Эндо-сана сквозь листву пробивался маленький огонек. Мы уже давно не виделись, и меня охватило внезапное желание провести с ним хотя бы миг.
Я вытащил лодку из сарая и переплыл на остров. Подо мной качалась толща воды, сверкавшая фосфоресцирующим блеском, прилипавшим к веслам при каждом гребке. Мне казалось, что я гребу по эластичной световой простыне.
В доме горела только одна лампа, и двери были открыты. Я обошел вокруг, оказался на каменистой площадке, выходившей к морю, и увидел на скалах темную фигуру. В руке Эндо-сана пойманной звездой вспыхивал огонек, а далеко в морском мраке виднелся огонек, мерцавший в ответ.
Я прокрался обратно к лодке, потому что желание увидеться с ним исчезло так же внезапно, как и появилось.
Я отправил в японское консульство записку и отменил занятия с Эндо-саном, о которых мы с ним договорились. Я не сумел бы посмотреть ему в лицо. Я больше не мог себя обманывать. Одно дело – выслушать его признание, что он знал о намерениях своей страны напасть на нас, и совсем другое – знать, как он сам принимает в этом активное участие. Я снова и снова видел, как он стоит на скале и подает тайные сигналы ждущему морю. Я наконец понял, чем он занимался, и ту роль, которую сыграл я сам, помогая ему.
Единственным человеком, который мог мне помочь, оставался Танака, сэнсэй Кона. Накануне свадьбы Мин я решил его навестить.
Я добрался до его дома в Танджунг-Токонге и немного подождал в тени веранды. Затем позвонил в музыку ветра и позвал:
– Танака-сан!
Отворив дверь с москитной сеткой, он вышел на порог.
– А, отлично! Я думал о тебе. Ты пришел очень вовремя.
Мы снова сидели на веранде, но на этот раз без чая.
– Прошу прощения, но я уже почти все упаковал, – сказал он.
– Вы уезжаете? Едете домой?
– Нет. Я решил перебраться в монастырь в горах вокруг Айер-Итама.
– Вы тоже думаете, что будет война.
– Войны – обычное дело.
– Перестаньте говорить как монах-послушник, Танака-сан, – сказал я и тут же извинился перед ним, потрясенный собственной грубостью.
Он наклонился ко мне и всмотрелся в мое лицо.
– Что тебя беспокоит?
Я рассказал все о том, чем занимался Эндо-сан, и о том, как он мной манипулировал. Было огромным облегчением наконец-то довериться кому-то, кто знал Эндо-сана раньше, тому, кто не стал бы меня судить.
Танака закрыл глаза, словно уснув, но тут же сказал:
– Твой долг перед семьей и домом велик, так же как и обязательства по отношению к своему сэнсэю. Я понимаю, что ты чувствуешь. Особенно по отношению к Эндо-сану.
– Откуда, ведь между вами столько вражды?
От удивления он открыл глаза.
– Вражды? Нет никакой вражды.
– На приеме вы едва заговорили друг с другом.
– Это не значит, что мы не общались. Эндо-сан был и всегда останется моим самым большим другом. Кстати, ваша дружба с Коном очень напоминает мне нас с ним в молодости.
– И что произошло потом?
Танака прислушался, как ветер играет в подвесках китайского колокольчика. Было так тихо, что я слышал его дыхание. Я с трудом верил, что в этот миг армия захватчиков готовилась высыпать на берег, как горох из мешка.
Наконец он заговорил:
– Пацифистские взгляды отца Эндо-сана сочли негармонирующими с замыслами императора, и его сняли с должности при дворе. Их семья была покрыта позором и вернулась в Ториидзиму, где начала заниматься торговлей.
Постоянная уклончивость Танаки-сана меня раздражала. Я решил, что в этот день узнаю правду, потому что другой возможности могло не представиться. Поэтому я твердо и решительно произнес:
– Это я уже слышал. Зачем вы здесь? Почему из всех мест на свете вы выбрали Пенанг? Вы что-то говорили, но я знаю, что это была ложь.
Он сверкнул зубами в быстрой виноватой улыбке, но глаза его остались грустными. Он понимал, в каком положении я оказался и что я не мог принять ничего, кроме полной правды.
– Прошу прощения за то, что не был полностью с тобой откровенен. Когда Япония начала подчинять своей власти Китай, отец Эндо-сана публично обличил правительство, что в Японии рассматривается как нападение лично на императора. Его посадили в тюрьму, где он заболел, а мать Эндо-сана ушла в собственный мир. Эндо-сан и его сестра Умэко остались единственными, кто мог позаботиться о младших братьях и сестрах.
