В этот момент дверь открылась – служанка вернулась с новым кувшином вина. Вместе с мощной струей холодного воздуха в зал проник старик, закутанный в длинный серый плащ, который сразу бросился к столу четы Шанмеле. Едва отдышавшись, он проговорил взволнованно:
– Ступайте! Поспешите! Господа из Комитета требуют вас!
– Что они решили? – спросила Мария.
– Неизвестно. Но я почти уверен, что вы приняты. Ларок сказал, что очень вами доволен.
Молодая женщина взяла со стола муфту и набросила на голову капюшон. Если Ларок остался доволен, значит, все будет хорошо, ведь именно он представил их дирекции «Театра Маре». Впрочем, он был в нее влюблен.
Действительно, несколько минут спустя Мария и Шарль Шанмеле были зачислены в труппу: ему предназначались роли королей в трагедиях, ее же амплуа еще не было определено, поскольку некоторые члены руководства не были до конца уверены в ее таланте.
Ларок вызвался давать ей уроки сценического мастерства, и пятнадцатого февраля, то есть через полтора месяца после поступления в театр, Мария дебютировала в «Празднестве Венеры» аббата Буайе[104] с огромным успехом. Да, это первое выступление принесло ей такой неслыханный триумф, что из благодарности к Лароку она стала его любовницей… на несколько недель.
* * *
Шарля Шанмеле можно было назвать самым спокойным и снисходительным из мужей. Моложе Марии на четыре года, он преклонялся перед ней, возможно, еще и потому, что супруга родилась в семье королевского сборщика налогов в Нормандии, то есть была почти знатной персоной, в то время как он просто пошел по стопам отца, бродячего комедианта. Шарль был неизменно любезен, улыбчив, всегда в хорошем настроении и очень галантен с дамами… порой даже слишком.
Не подлежало сомнению, что он любил жену, но это чувство не сделало Шарля слепцом по отношению к красоте других женщин вообще, и его поклонниц в частности. А уж их насчитывалось немало! Когда Шарль Шанмеле, с царственным видом и непроницаемым лицом, выходил на сцену в длинной мантии, короне или тиаре, стоило ему лишь воздеть руки в благородном жесте, как по телам женской части публики пробегала сладостная дрожь, и бог знает, сколько любовных записочек, надушенных или нет, оказывалось тогда в уборной Шарля, который время от времени одаривал наиболее удачливых поклонниц своими милостями… Разве в таких условиях позволительно было ему строить из себя строгого и нетерпимого мужа? Шарль рассматривал свой брак как удачное и плодотворное сотрудничество, прекрасно осознавая, что во многом успех Марии объяснялся ее чисто женскими достоинствами. А что, скажите, ему оставалось?
Самое разумное было закрыть на все глаза и отдаться собственным любовным похождениям, оставив Марию в покое. А супруге тоже было чем заняться.
Пожертвовав несколько недель «признательности» дорогому Лароку, Мария взяла в любовники титулованную особу – графа де Ревеля, который ей быстро надоел. Потом она отдала предпочтение маркизу де Лафару, но тот оказался столь же скучным – он уж слишком любил поесть. От первого маркиза прекрасная сладкоголосая Мария перешла ко второму, в котором не было ничего примечательного, кроме солидной кубышки. Этот маркиз де Тьерсе оказался ревнивцем, правда щедрым. Как и первый, он был немолод, но ведь жизнь актрисы диктует свои условия, а шелк и кружева стоят недешево! И потом, у Марии и Шарля было столько забот, что не приходилось задумываться о тонкостях любовных утех.
Так что если недавно сердца Шанмеле трепетали от радости, когда их приняли в труппу «Театра Маре», то теперь они уже мечтали оттуда уйти и поступить в единственную «королевскую труппу» – «Бургундского отеля».
* * *
В доме номер пять по улице Мазарин, где с некоторых пор обитала чета Шанмеле, царило необычайное оживление. «Бургундский отель» наконец-то сделал им предложение перейти в его труппу, поскольку теперь театр был не прочь заполучить эту пару, добившуюся огромного успеха у публики. Более того, говорили, что Мария исполнит роль Гермионы в «Андромахе» Жана Расина, драматурга, чьи пьесы вот уже два года не сходили со сцены. Мария, вне себя от радости, дала согласие поступить в «Бургундский отель», когда до нее дошли обескураживающие слухи, что Расин отказывался давать ей эту знаменитую роль. С тех пор Мария все время пребывала в дурном настроении.
– Почему, интересно, этот упрямый осел не хочет дать мне роль Гермионы? Неужели не считает меня достойной подавать реплики его любимой Дюпарк?
Жан де Лафонтен, к кому был обращен вопрос, сделал неопределенный жест и улыбнулся:
– По его мнению, ни ваш голос, ни внешность не подходят для Гермионы.
Мария с досадой повела плечами. Что за глупость! Оказывается, ее данные не годятся для греческой царевны, охваченной страстью! Да какое Расин имеет понятие, как выглядела и говорила героиня? Подобно всем звездам, Мария терпеть не могла тех, кто сомневался в ее таланте или пренебрегал им. Перестав нервно расхаживать по комнате, она остановилась перед баснописцем.
– Но вас считают его другом, и притом, по вашим словам, вы – мой друг. Неужели вы не в состоянии его переубедить? С болезнью мадемуазель Дезейе нам представляется редкий случай, нужно им воспользоваться!
Поэт, чей первый сборник «Басен» принес ему оглушительный успех, рассмеялся. Ему нравилась актриса, которую теперь весь Париж запросто называл «Шанмеле». Прежде всего потому, что она была необыкновенно изящна, а Лафонтен был очень чувствителен к женской красоте, а также потому, что считал ее доброй и умной.
– Я сделаю все, что в моих силах, дорогая Мария. Но вы не можете вообразить, до чего упрям Расин.
– Упрям он или нет, нужно его убедить. Я хочу играть Гермиону, слышите? Не будет мне покоя, пока роль не отдадут мне!
Лафонтен тяжко вздохнул. Спорить с женщиной, да еще и рассерженной, – это жестокое испытание. Но в живых глазах Марии блеснули слезы ярости, а он не выносил женских рыданий… даже собственной супруги. Поэт пообещал актрисе выполнить все ее требования, проявил настойчивость и в итоге добился своего. Расин сдал позиции: Шанмеле будет играть в «Андромахе»!
* * *
Вечером в «Бургундском отеле» вновь давали «Андромаху». Ни одна постановка этого прославленного театра еще не видела подобного успеха. В роли Гермионы Мария достигла вершины актерского мастерства, монологи ее были исполнены такой искренности и столь глубокого чувства, что публика долго не могла успокоиться, приветствуя ее громкими возгласами.
Утомленная, но бесконечно счастливая, Мария вошла в свою уборную и сняла с головы корону. Заняв оборону возле двери, Шарль с трудом сдерживал толпу поклонников, настаивая на том, что актриса нуждается в отдыхе.
– Но уж меня-то вы пу´стите! – раздался взволнованный голос. – Я – автор пьесы!
Дверь широко распахнулась перед Жаном Расином, который на мгновение замер в проеме. Мария и ее гость пристально посмотрели друг на друга. Тогда Расину было около тридцати лет, выражение его лица поражало суровостью, а взгляд – глубиной. Одет он был в элегантный костюм серого шелка с тонкой золотой отделкой. Сделав несколько шагов, он молча приблизился к Марии и, опустившись на одно колено, взял ее руки и страстно их поцеловал.
– Благодарю, – с жаром произнес он. – Вы были великолепны, блистательны! Я сотни, нет, тысячи раз готов просить у вас прощения, даже не знаю, с чего начать…
Молодая женщина приветливо улыбнулась, но высвободила руки.
– А вы и не начинайте, сударь! Рада, что вас оставило предубеждение на мой счет, и надеюсь, что в будущем мы лучше поймем друг друга.
– Отныне вы будете исполнять все главные роли, я начну писать специально для вас…
Но Мария уже его не слышала. Взгляд ее был прикован к двери, в которую входил совсем молодой человек в роскошном камзоле из голубого бархата, расшитого серебром. У юноши был превосходный цвет лица, прекрасные белокурые волосы и тоненькие усики. На лице его сияла улыбка, смущенная и немного глуповатая, однако Мария этого не замечала. Она видела только, что юноша был красив, элегантен и смотрел на нее с безграничным восхищением. Мария совершенно забыла о Расине, и тот, обиженный, поспешил удалиться. Так в жизнь Шанмеле вошел очередной маркиз – Шарль де Севинье.
* * *
Госпожа де Севинье, мать юного маркиза и великая писательница, вознесшая эпистолярное искусство на небывалую высоту, жила в то время в прекрасных апартаментах особняка на улице Ториньи. В салоне маркизы перебывало всё сколько-нибудь интересное, значительное и незаурядное, что только можно было найти в «Болоте», которое являлось подлинным «царством» парижского великосветского общества.
Однако тем вечером, несколько дней спустя после победоносного возвращения на сцену «Андромахи», очаровательная маркиза никого не принимала. В кабинете, с пером в руке, она предавалась излюбленному занятию: писала письмо обожаемой дочери – госпоже де Гриньян.
