Дж. снова ощутил нелепость вопроса «Куда идти?». Ему опять пришел в голову единственно возможный ответ: «Дальше». Он пошел вслед за толпой.
Толпа совсем не напоминала толпу в Лондоне в день объявления войны.
Лондонская толпа была статичной. Люди не знали, куда идти. Они ничего не требовали. Толпа выла и ревела, глядя пустыми глазами, горя нетерпением заполучить желаемое, хотя не знала, чего именно желает. Толпа ждала, чтобы ее впустили, чтобы ее куда-то направили. Толпа собралась на Даунинг-стрит, у Вестминстерского аббатства, у парламента, и беспокойно ожидала, когда ей объявят о будущем. Толпа разражалась одобрительными возгласами, бессознательно принося себя в жертву, – впоследствии эти возгласы станут фонтанами крови, взметнувшимися в небо и льющимися на невидящие воспаленные глаза толпы, а сгустки набьются в горло, и кровь стечет на живот, исколотый штыками, и каждая разверстая рана, пылая неутолимой жаждой, поглотит кровь, и лишь редкие капли ненароком скатятся с краев в поросль волос на лобке. Женщины в толпе пихали мужчин в спину, выталкивали их, будто преждевременно разрешались от бремени, заливая кровью Стрэнд и Трафальгарскую площадь, и мостовые устилали мужчины-зародыши – гладкие, безволосые, неоперившиеся, кожа и кости. Лондонская толпа, собравшаяся в день объявления войны, расходилась спокойно; мужчины и женщины как ни в чем не бывало отправились по домам, преисполнившись необычайной гордости и не осознавая, что совершили.
В день объявления войны с Италией триестская толпа не была ни жизнерадостной, ни гордой, ни спокойной. Она раскачивалась, как пьянчужка, знающий, куда ему надо добраться, но не понимающий, как это лучше сделать.
Иногда люди забегали вперед, размахивая руками. Один звонил в колокольчик, как городской глашатай, но без ливреи; колокольчик был черный, покрытый ржавчиной – судовая рында. Из окон высовывались зеваки.
– Война! – кричали на улицах. – Выходите, присоединяйтесь! Мы тут такое затеяли!
Кое-где в толпе звучало пение, но быстро смолкало.
Дж. шел в середине толпы, чуть поодаль от первых рядов. Он снял фрак и остался в одной рубашке, но одежда все равно выделяла его среди рабочих. Человек, с которым поговорила Нуша, не отставал ни на шаг и всякий раз, когда кто-то обращался к Дж., вмешивался и объяснял что-то на словенском. Дж. не понимал ни слова, но, видя, что его не оставляют в покое, решил во всем положиться на следующего за ним человека. Толпа направилась на северо-запад, к бирже, в итальянскую часть города. Настроение собравшихся изменилось; контраст между скоплением оборванцев и благоустроенными улочками стал разительным. Близ оружейных складов собрались бедняки и безработные, а к бирже подходила армия нищих.
Человек рядом с Дж. размахнулся и швырнул булыжник в витрину бакалейной лавки (камень он нес от самых оружейных складов). Стекло разбилось. Люди бросились выламывать осколки из рамы, обмотав ладони оторванными от рубах лоскутами. В толпу полетели головы сыра и круги колбасы. Полицейский патруль, игнорируя происходящее, прошел мимо. Перепуганный лавочник начал раздавать бутылки вина, приговаривая:
– Вино отличное, не сомневайтесь.
Толпа напирала, люди протискивались мимо бакалейной лавки и шли дальше. Случившееся убедило их во временной безнаказанности. При виде хорошо одетых прохожих из толпы раздавались выкрики: «Долой итальянцев! Проклятые богачи! Воры!» Улицы опустели, и настроение толпы снова изменилось. В восточной части города люди присоединялись к толпе, а здесь, на западе Триеста, царила неопределенность. Толпа не собиралась, как во время миланских беспорядков 1898 года, захватить власть в городе. Люди просто стремились на опустевшие улицы и площади, где события происходили беспорядочно и сумбурно.
Человек, шедший следом за Дж., потрепал его по плечу и вручил ему початую бутылку вина. Дж. отхлебнул из горлышка, пролив вино на рубашку. Хаотичное, путаное движение толпы представлялось ему торжественным шествием. Дж. глядел на особняки, мимо которых его несло, как гроб в похоронной процессии. Кариатида за кариатидой тупо, безропотно держали на плечах фронтоны, служившие доказательством высокой интеллектуальности обитателей особняков.
Половой акт, как сон, не имеет внешнего облика; его ощущают извне; в нем преобладает содержание, а видимое становится невидимой сердцевиной.
Там, в спальне наверху, Луиза лежала на спине. Он обхватил ее колени и языком коснулся влагалища. Он помнил только вкус выпитого вина. Бедро вздрогнуло, дрожь медленной волной передалась другому бедру, повернула, перетекла назад, вернулась. Чередующееся движение сместило песчинку в одну сторону, потом в другую. Песчинка и тепло между ног породили собачье ухо. Заостренное. Шерсть снаружи мягче и глаже ее кожи. Внутренняя поверхность уха прозрачно розовела. Из уха родился кувшин молока. Под поверхностью молока, невидимые в белизне, прячутся деревья – зимние деревья, без листвы. Молоко из кувшина пролилось ей на колени. Кое-где молоко собралось лужицами, кое-где стекло по коже; капли белыми ягодами застыли в волосах. Белые молочные разводы напомнили ему заснеженные ветви деревьев. Кто-то снова зазвонил в колокол. «Погляди на их дома! Дальше! Дальше!» – непроизвольно воскликнул Дж. и сам удивился. «Дальше, дальше!» – повторил он. Люди вокруг непонимающе переглянулись, а он двинулся вперед, закинув голову, глядя в синее небо.
Пьяцца Сан-Джованни заполнилась людьми. В центре площади, среди деревьев, стоял памятник – гигантская фигура удобно расположилась в мраморном кресле. На постаменте было написано «VERDI». Буквы складывались в имя автора «Риголетто», но в Триесте они также обозначали аббревиатуру фразы «Vittorio Emmanuele Re d’Italia» – «Виктор Эммануил, король Италии». Двое рабочих взобрались на колени статуи и начали колотить по мраморной голове железными брусьями. От сильных ударов их руки и плечи вздрагивали. Женщины обходили дома на площади, стучали в двери – все особняки были заперты. Редко где из-за ставни высовывалось испуганное лицо владельца, с ужасом глядящего на i teppisti, заполнивших площадь. Погромщики! Парни помоложе вскарабкались на деревья. Зазвенело разбитое стекло, словно прозвучал сигнал к решительным действиям. В окна полетели булыжники.
За окнами – владения тех, для кого существование Триеста было благом. Те, кто разбил мраморную голову Верди и окна между кариатидами, ненавидели город и хотели отомстить за свое насильственное пребывание в нем – украдкой, хитроумно, не подвергая себя риску. Они мстили за свои страдания, за нищету, которая вынудила их или их предков переехать из деревни на окраину чуждого города. Триестом управляли австрийцы, но сам город был итальянским – и по названиям своих площадей и улиц, и по языку, на котором вершились торговые сделки. Люди в толпе не владели политической теорией, но хорошо знали то, о чем не ведали университетские преподаватели и студенты: то, что происходило с деревенскими жителями, переехавшими в Триест, продолжалось всю жизнь. Их единение было историческим. Возможно, теория объяснит это единение, но каждому из людей в толпе было ясно, что возникло оно из страдания.
– Расколоти ему голову!
– Отбей уши!
– Сорви ставни!
Взгляните на ваши дома! Я давно заметил эту особенность. Прогуляйтесь по зажиточным кварталам любого европейского города, по улицам, застроенным вашими особняками. Оконные рамы и ставни выкрашены свежей краской, неотличимой от цвета фасадов, которые вбирают солнечный свет и слабо, зернисто мерцают, словно крахмальные льняные скатерти. Окна закрыты неподвижными шторами, будто высеченными из камня; кованые цветы и листья украшают решетки балконов; архитектурные излишества напоминают о прошлых эпохах и чужеземных городах; к широким отполированным дверям прибиты медные таблички, у входа висят колокольчики; безмолвие улиц нарушается чуть слышным отдаленным шумом города – где-то вдали множество людей заняты своими делами, отдельные вдохи и выдохи сливаются в непрерывное, непрекращающееся дыхание… и внезапно с изумлением понимаешь, что каждый тихий особняк совершенно гол: обнажен, ничем не прикрыт!
– Поджигай!
Пронесся слух, что уже подожгли здание Национальной лиги. Австрийский провокатор предложил двинуться к редакции газеты «Иль пикколо», куда отправились человек сто – и Дж. среди них.
В редакции «Иль пикколо» журналисты и печатники, заслышав крики на улице, бросились к окнам. К зданию редакции двигалась толпа людей с дубинками и канистрами в руках.
– Бич доков! – воскликнул Рафаэль. Это станет его излюбленной фразой для описания погромщиков. – Закройте ставни, – распорядился он, подбежал к телефону и попросил соединить его с полицейским управлением. – Побыстрее, пожалуйста, – сказал он, глядя сквозь щель в ставнях на приближающуюся толпу.
