Я задержал дыхание, надеясь, что, как все японские служащие, он не станет подвергать сомнению авторитет, к которому я воззвал.
Окошечко закрылось, но открылась дверь. Я вошел внутрь и позволил охраннику меня обыскать. Пришел другой охранник и повел меня в тюрьму. У меня тут же началась клаустрофобия, потому что это место было пропитано страданиями. Мы вошли, и заключенные, в основном европейцы в грязных набедренных повязках, молча уставились на меня, держась за прутья решетки, которая закрывала несколько камер, построенных над сводчатым проходом. Тюрьма оказалась забита военнопленными, от их вони мне стало плохо.
Меня провели в кабинет старшего надзирателя. Свет проникал внутрь через сломанную деревянную оконную раму у него за спиной, и, когда хозяин кабинета поднялся, я заморгал. Я поклонился так низко, что почти коснулся лбом стола, и представился.
– Эндо-сан не предупредил о вашем визите, – сказал старший надзиратель Мацуда, когда я объяснил цель своего прихода.
– Это моя ошибка. Я занимаюсь его корреспонденцией и… Понимаете, я еще не выучил до конца свои обязанности. Надеюсь, что вы не сообщите ему о моем промахе.
– Вы очень хорошо говорите по-японски.
– Спасибо. Я с детства очень интересуюсь японской культурой. Мне кажется, мы можем почерпнуть из нее много полезного.
– Я рад, что вы так считаете, потому что мы – культурная нация. Итак, скажите мне имена тех, кого вы ищете.
Я назвал имена, подчеркнув, что их обладателей хотят перевести на Пенанг из-за их опыта и знаний в организации плавки олова. Он открыл толстый журнал и полистал страницы. Я успокаивал себя и старался побороть нетерпение. Он хмыкнул, и его пальцы перестали ползти по странице.
– Макаллистер, Питер, сорок семь лет, – прочитал он, сделав паузу, чтобы правильно произнести имя, но у него все равно не получилось.
Я заметил, что когда японцы говорили по-английски, они могли произносить раскатистый «р», на «л» они всегда спотыкались, в конце концов произнося его как «р». Старший надзиратель не стал исключением. Любопытно, но китайцы испытывали ровно противоположные затруднения.
Мацуда посмотрел поверх очков.
– Он был здесь, но потом его отправили в Сиам, на границу с Бирмой.
Я старался не показать, как у меня упало сердце, когда его пальцы снова набрали скорость.
– Хаттон. Он ваш родственник?
Я покачал головой, надеясь, что Мацуда не очень хорошо знаком с английскими фамилиями.
– Это распространенная фамилия, совсем как «Мацуда», – сказал я первое, что пришло в голову.
Он рассмеялся:
– Хай. У нас в тюрьме служат два Мацуды. Можете представить путаницу. А, вот и он – Эдвард Хаттон. Отправлен на бирманскую границу две недели назад, с той же партией, что и Питер Макаллистер.
– А что происходит на границе?
– Мы строим дорогу, чтобы соединить Китай с Малайей. Будет легче перебрасывать продовольствие и войска, нет?
– Что мне нужно сделать, чтобы этих двоих перевели на Пенанг?
Он почесал щеку.
– Вам нужно написать в управление Саотомэ-сана. Только у него есть полномочия переводить пленных. Он действует на основании распоряжения генерала Ямаситы.
Последний огонек надежды угас.
– Тем, кого вы ищете, очень не повезло. Я еще не слышал, чтобы кто-нибудь вернулся с границы живым.
Мацуда покачал головой. Было понятно, что, несмотря на свою работу, в душе он остался порядочным человеком и жестокости войны сильно его коробили.
Он проводил меня до выхода из тюрьмы. Прежде чем охрана успела закрыть тяжелые двери, он сказал:
– Мацуда – не такая уж распространенная фамилия. Второй Мацуда, который здесь служит, – он посмотрел мне прямо в глаза, – тот, другой Мацуда, приходится мне младшим братом. Очень сожалею, что не смог вам помочь. Мне было бы невыносимо потерять брата.
Я поклонился ему со словами: «Домо аригато годзаимасу, Мацуда-сан».
Он не стал кланяться, вместо этого протянув руку.
– Если вы смогли научиться кланяться, как мы, может быть, я смогу научиться пожимать руку, как вы, гайдзин?
Я пожал ему руку.
Когда я вернулся, Изабель выбежала на веранду.
– Их обоих отправили на строительство железной дороги в Бирму. Мне очень жаль.
Она слегка пошатнулась, но быстро обрела равновесие. Я протянул к ней руки, но она не двинулась с места.
– Твои японские друзья… – начала она. – Как Эдвард с Питером могли им навредить?
Мои руки упали вниз пустыми, а она отвернулась и ушла.
– Я знаю, что ты сделал больше, чем мог, – сказал отец, когда вернулся из конторы, где работал с представителями японской армии. – Остается только надеяться, что она тебя простит.
Он на секунду задержался, потом решил, что ему больше нечего сказать, и ушел в свою комнату.
Я спрашивал себя, действительно ли сделал все, что мог и что еще я должен был сделать. И решил встретиться с Эндо-саном.
Увидев, как я вытаскиваю лодку из приливных волн, он обрадовался.
– Я по тебе скучал. Саотомэ-сан чем-нибудь помог?
– Нет, ничем.
Я всмотрелся в лицо Эндо-сана, и в памяти всплыли слова Саотомэ: «Он – тот, кем еще недавно был я». Неужели Эндо-сан в конце концов превратится в него? Культурного, утонченного, но с налетом равнодушия, которое постепенно просачивалось в его кровь, чтобы в итоге завладеть всем существом?
– Но тебе все же удалось хоть что-то выяснить. Моя личная печать пригодилась? – спросил он, слишком хорошо меня зная.
– Да. Их отправили на строительство железной дороги.
Он со свистом втянул воздух.
– Мне очень жаль.
– Вы знали о… склонностях Саотомэ-сана?
– Да.
– Знали, и все равно послали меня туда, к нему?
– Я знал, что ты устоишь. Поэтому я был рад, что сестра с тобой не поехала. Если бы он не смог получить тебя, он бы взамен захотел ее, а о ее силе мне ничего не известно.
– Он сказал, что когда-то был таким же, как вы. И что вы со временем станете таким же, как он.
– А ты что думаешь?
– Думаю, что вы хотите, чтобы я этому помешал.
– Ты наконец-то становишься взрослым.
На меня навалилась усталость, накопившаяся за поездку в Куала-Лумпур. Мне было невыносимо вспоминать, с каким лицом отец меня выслушал.
– Можно переночевать здесь?
– Конечно. Давай пойдем приготовим ужин. У меня на вечер много работы. Хироси-сан все чаще отсутствует.
– Как он себя чувствует?
– Хуже. Я посоветовал ему попросить о переводе домой, но он отказывается.
– Может быть, он сможет восстановить силы в доме на горе Пенанг? – сказал я, не подумав.
Эндо-сан внимательно посмотрел на меня.
– В доме на Горе? Да, это хорошая мысль.
Мы шли по тихому пляжу к огоньку его дома, мерцавшему сквозь подвижные просветы между деревьями, а у нас за спиной погрузился в пучину день.
Через несколько месяцев, после того как японцы одержали победу над Малайей, жизнь постепенно наладилась, словно взвесь осела в пруду. Мы жили в постоянном страхе, окутавшем нас, как кокон, пока не перестали его замечать. Иногда что-то происходило, словно пруд взбаламучивали палкой, и мы снова становились перепуганными и взбудораженными, притупившийся было страх снова обострялся.
Я каждый день ездил на работу с Эндо-саном и его армейским шофером. И каждый день отец в угрюмом молчании наблюдал, как меня забирает черный «Даймлер», когда-то принадлежавший ему. Изабель со мной не разговаривала, оставшиеся слуги смотрели на меня, как на пустое место. Я никогда раньше не чувствовал себя в такой изоляции. В японской же администрации я чувствовал себя почти как дома. Там ко мне относились куда приветливее, чем в семье.
Мне выделили небольшой стол рядом с кабинетом Эндо-сана. В здании еще оставалась часть мебели и вещей, раньше принадлежавших резидент-консулу. Когда я занимался документами и отчетами, сверху на меня смотрел портрет императора Хирохито.
Я стал делопроизводителем: составлял документы и готовил черновики ответов военным и гражданским чиновникам по всей стране. Я переводил приходившие из Сингапура консульские инструкции: открыть школы и проводить обучение на японском; каждый должен кланяться японскому флагу и научиться петь Кимигаё на работе и в школах перед началом каждого рабочего или учебного дня. Мне также приходилось переводить сводки о казнях, что наполняло меня возмущением и выводило из себя. Эти сводки расклеивали в людных местах по всему Джорджтауну. Под всеми переведенными документами стояло мое имя. Мне было интересно, сколько еще было в Малайе тех, кто оказался в таком же положении, заработав дурную славу «джао-коу» – «прихвостней».
После работы я тренировался с Эндо-саном или персоналом консульства. Горо, офицер, обозвавший меня полукровкой, меня избегал, но в обшитом деревом додзё я видел, как он устраивал спарринг с другими офицерами на сосновом полу. Горо был грубым и быстрым, а его движения – жесткими, рассчитанными на уничтожение противника. Я изо всех сил старался, чтобы время наших тренировок не совпадало.
