За толстым стеклом, чисто вымытым, – каменистый двор, затем, если подняться к дороге и краю плато, – зеленая масса банановых деревьев. На их однородной, без оттенков, листве неровности стекла рисуют мерцающие круги.
Сам свет, будто бы прозеленевший, озаряет столовую, немыслимые извивы черных волос, скатерть на столе и голую стену, где темное пятно, как раз напротив А***, выделяется на светлом, ровном матовом фоне.
Чтобы во всех подробностях, четко рассмотреть это пятно и определить его происхождение, нужно подойти совсем близко к стене и повернуться к двери буфетной. Тогда обозначится контур раздавленной сороконожки, не целиком, но сложенный из фрагментов достаточно ясных, чтобы не оставалось места сомнению. Многие части туловища и отростков отпечатались четко и полностью, они навсегда воспроизведены с точностью анатомической таблицы: один из усиков, изогнутые жвала, голова и первое кольцо, половина второго кольца, три ножки изрядного размера. Остальное более расплывчато: кусочки ног и часть туловища, конвульсивно изогнувшегося вопросительным знаком.
В этот час столовая освещена наилучшим образом. С другой стороны квадратного стола, куда прибор еще не поставили, одно из окон, стекла которого не замутняет ни единое пятнышко пыли, распахнуто во двор, который отражается изнутри, на одной из створок.
Между двух створок, частично видная сквозь правую, которая открыта не до конца, заключена разделенная надвое вертикальным косяком левая часть двора, где стоит под брезентом грузовичок, чей капот повернут к северной части банановой плантации. Там, под брезентом, – ящик из светлой древесины, новенький, помеченный большими черными буквами, написанными задом наперед, по трафарету.
В левой створке окна отражается пейзаж более сияющий, хотя и в темных тонах. Но он искажен неровностями стекла: пятна густой зелени банановых деревьев, круглые или в форме полумесяца, мельтешат среди двора, перед навесом.
Одним из таких мелькающих лиственных кружков запятнан большой закрытый автомобиль синего цвета, который все же легко узнать, так же как и платье А***, которая стоит перед машиной.
Она наклонилась к дверце. Если стекло опущено – а это вполне вероятно, – А*** может просунуть голову в окошко над спинками сидений. Выпрямляясь, она рискует зацепиться прической о край окна, и тогда распустившиеся пряди упадут прямо на того, кто сидит за рулем.
Тот снова явился к обеду, любезный, улыбающийся. Падает в одно из кресел с плетенными из кожи сиденьями, не дожидаясь, пока ему на это кресло укажут, издает свое обычное восклицание по поводу того, какие эти кресла удобные:
– Славно-то как здесь, внутри!
В темноте его белая рубашка выделяется бледным пятном, на фоне стены дома.
Чтобы в кромешной мгле не опрокинуть питье неловким движением, А*** как можно ближе придвинулась к креслу, где сидит Фрэнк, бережно держа в правой руке предназначенный для него стакан. Она опирается на подлокотник кресла другой рукой и наклоняется так низко, что головы их соприкасаются. Он что-то шепчет: несомненно, благодарит. Но слова теряются в оглушительном звоне цикад, доносящемся со всех сторон.
За столом, когда лампы переставлены так, чтобы свет не бил в глаза сотрапезникам, беседа вновь вертится вокруг привычных предметов, звучат те же самые фразы.
Грузовик Фрэнка сломался посередине подъема, между шестидесятым километром – точкой, где дорога начинает идти в гору, – и первой деревней. Жандармы ехали мимо на своей машине и завернули на плантацию предупредить Фрэнка. Когда тот через два часа явился на место происшествия, грузовик уже находился не в указанном месте, а гораздо ниже: шофер пытался завести мотор на заднем ходу, рискуя не вписаться в какой-нибудь поворот и врезаться в дерево.
Надеяться на какой-то результат, действуя таким образом, было в высшей степени нелепо. Снова пришлось разобрать карбюратор, деталь за деталью. Хорошо еще, что Фрэнк захватил с собой чем перекусить, потому что вернулся он только через три с половиной часа. Он решил как можно скорее заменить этот грузовик, и это в последний раз – сказал Фрэнк – покупает он списанный военный инвентарь.
– Хочешь сэкономить, а в конечном итоге тратишь куда больше.
Теперь он намерен приобрести новую машину. Он самолично спустится в порт при первом же случае и встретится с представителями основных фирм: уточнит цены, разные льготы, сроки доставки и т. д…
Будь у него чуть больше опыта, он бы знал, что нельзя доверять современные машины чернокожим шоферам, которые их разломают так же быстро, как и списанные, если не быстрее.
– Когда же вы собираетесь ехать? – спрашивает А***.
– Пока не знаю… – Они обмениваются взглядом, повернувшись друг к другу, над тарелкой, которую Фрэнк держит на весу одной рукой, сантиметрах в двадцати над уровнем стола. – Может, на следующей неделе.
– Мне тоже нужно в город, – говорит А***, – у меня там масса дел.
– Ну что ж, я вас отвезу. Если выедем рано, к ночи вернемся.
Он ставит тарелку слева от себя и накладывает еду. А*** направляет взгляд по его оси стола.
– Сороконожка! – говорит она сдавленным голосом в наступившей тишине.
Фрэнк поднимает глаза. Тут же поправляется, следуя взгляду – неподвижному – своей соседки, поворачивает голову в противоположную сторону, направо.
Несмотря на неяркое освещение, на светлой стене, прямо напротив А***, отчетливо видно средних размеров насекомое (длиной примерно в палец). Сейчас тварь неподвижна, однако направление туловища указывает ее путь: по диагонали от плинтуса со стороны коридора к углу потолка. Тварь эту легко распознать, по многочисленным ножкам, особенно в задней части. Вглядевшись внимательнее, можно разобрать, как над головой раскачиваются усики.
А*** не пошевелилась, сделав свое открытие: сидит очень прямо на стуле, и обе руки ее покоятся на скатерти, по обеим сторонам от тарелки. Глаза, широко распахнутые, устремлены на стену. Губы чуть приоткрыты и, возможно, едва заметно вздрагивают.
Когда становится темно, не такая уж редкость – встретить разные виды сороконожек в деревянном, уже старом доме. А эта особь – не из самых крупных, далеко не из самых ядовитых. А*** держит себя в руках, но не может ни отвести взгляда от стены, ни улыбнуться шутке по поводу ее отвращения к насекомым.
Фрэнк, так и не произнесший ни слова, снова глядит на А***. Потом бесшумно встает со стула, зажав в руке салфетку. Сворачивает ее в жгут и подходит к стене.
Кажется, дыхание А*** становится чаще, а может, это обман чувств. Левой рукой она все крепче сжимает нож. Тонкие усики насекомого шевелятся быстрее – то один, то другой.
Вдруг тварь изгибает туловище и начинает спускаться наискось, направляясь к полу, со всей скоростью, на какую способны ее длинные ножки, но салфетка, свернутая в комок, наносит удар еще более стремительный.
Рука с заостренными пальцами сжала рукоятку ножа, но черты лица не утратили неподвижности. Фрэнк отнимает салфетку от стены и ногой давит что-то на плитах пола, у самого плинтуса.
Где-то на метр выше остался темный отпечаток, маленькая дуга, изогнувшаяся вопросительным крючком, с одной стороны наполовину смазанная, окруженная там и сям более четкими знаками, от которых А*** так и не может оторвать глаз.
Вдоль распущенных волос щетка скользит с легким шумом: то ли вздох, то ли слабое потрескивание. Едва дойдя до конца, очень быстро, она снова поднимается к голове, ударяет по черепу всеми щетинками, и опять скользит по черной массе светлый костяной овал, а ручка щетки, довольно короткая, почти совсем скрывается под рукою, крепко сжимающей ее.
Половина волос падает на спину, а оставшуюся половину другая рука перекидывает через плечо, вперед. В эту сторону (в правую) склоняется голова, чтобы удобнее было орудовать щеткой. Всякий раз, когда та скользит вниз, начиная с затылка, голова еще больше наклоняется вперед, а потом поднимается с некоторым усилием, в то время как правая рука – в которой зажата щетка – движется в противоположном направлении. Левая рука – охватывающая волосы, не зажимая их, между запястьем, ладонью и пальцами – на мгновение отпускает пряди на волю, но потом вновь собирает их уверенным, закругленным, автоматическим движением, а щетка тем временем продолжает свой путь до самого края. Шелест, который нарастает по мере продвижения сверху вниз, в этот момент превращается в сухой, маловыразительный треск, последние разряды которого еще звучат, когда щетка, оставив концы длинных волос, поднимается к вершине, описав в воздухе быструю кривую, и достигает основания шеи, где волосы, гладкие и плоские, разделены медианой пробора.
С левой стороны от пробора другая половина черных волос свисает свободно до самого пояса, слегка завиваясь. Еще левее вырисовывается лишь едва видный контур профиля. Но впереди зеркальная поверхность, и она отражает лицо целиком, анфас, и взгляд – конечно же, бесполезный при расчесывании щеткой – устремлен, естественно, вперед.
