Он ударил по столу, прогнув тонкую фанеру крепким рыбацким кулаком. В тишине звук показался кощунственным.
– Ты дурак! Неужели ты до сих пор ничего не видишь даже после того, в чем сегодня принял участие?
Я молча уставился на собственные колени под взглядами богов с алтаря. Кошка понюхала воздух и мягко вышла из комнаты.
Мы шли в сумерках, Мин, я и те жители деревни, которые захотели пойти на братскую могилу своих семей. Я возглавлял хмурую процессию, и наш путь освещало только несколько керосиновых ламп. Рядом шагали гнев и скорбь, взявшись за руки с виной – три стены моей тюрьмы.
Мы вышли на просеку, и я остановился, пытаясь сориентироваться. Сквозь круглый разрыв в облаках полумесяц бросил на нас слабый свет. Земля выглядела свежевскопанной, словно ее подготовили под посадку. В призрачном свете жители деревни зарыдали.
– Где был Ахок? – спросила Мин.
Я подвел Цая и ее к восточному краю поля.
– Он стоял здесь.
Она опустилась на колени и голыми руками принялась копать.
– Сейчас ты ничего не сможешь сделать, слишком темно, – сказал я, но она продолжала пригоршнями выбирать землю.
Цай осторожно подтянул ее на ноги.
– Мы вернемся утром и совершим над ними положенные обряды. Мы приведем монахов успокоить их души.
– Я не могу оставить его здесь одного.
– Он не один. С ним его друзья. Все, кого он знал с самого детства. Пойдем, дочь моя, – сказал Цай и взял ее за руку. Он поймал мой взгляд: – Ты не можешь сейчас ехать домой. Начался комендантский час. Я найду тебе место переночевать. Надеюсь, на полу не будет слишком жестко.
Я проснулся до рассвета, закоченев от холода. В доме Цая было тихо, и на алтаре в стеклянном кубке с маслом горел фитиль, распространяя вокруг теплый, прозрачный золотистый свет, словно сияние сердца Будды. Я спал мало, держась начеку на случай, если солдаты снова вернутся. Кроме того, из спальни Цая всю ночь доносились тихие рыдания.
Я открыл дверь и вышел на крыльцо. Лужицы дождевой воды блестели, как сброшенная драконья чешуя. У дальней линии горизонта просматривались первые проблески солнца, а в море неуверенно вспыхивали, то и дело пропадая, маленькие точки света с возвращавшихся рыбацких лодок. Ночной дождь остудил воздух. Я шагнул на мокрую дорожку, ведшую мимо дома Цая, и пошел к дому Мин. В окнах горел свет, и, постояв снаружи, я решился и постучал в дверь. Ответа не было, и, зная, что в деревне дома никогда не запирались, я вытер ноги о коврик и толкнул открывшуюся вовнутрь дверь.
Я оказался в маленьком коридоре. Пол был покрыт линолеумом, и мебель, пусть и дешевая, была новой. Все плошки с маслом перед богами на алтаре были зажжены, и все вокруг было аккуратно прибрано. Контраст с предыдущей ночью был разительным. У двери в спальню стояли коробки с одеждой.
Я вышел из ее дома и пошел в направлении поля с захоронением, с полпути перейдя на бег. Глинистая почва была скользкой после дождя, и я один раз упал, испачкавшись в грязи. Заставив себя подняться, я побежал дальше, чуть не пропустив поворот на дорогу, которая вела к полю. Деревья качались от ветра, обдавая меня холодными каплями. Я выбежал на просеку, осматриваясь в поисках Мин.
Поле было пустым и ровным, за исключением земляного холмика. Я направился к нему, сжимаясь от жути при мысли о лежавших под моими ногами телах. За холмиком оказалась яма, в которой была Мин. Она откопала Ахока и развернула его лицом вверх, так что его глаза смотрели сквозь меня, упираясь взглядом в небо. Она лежала рядом с ним, подставив глаза ласковому дождю, и ее руки обнимали мужа. Я не увидел крови, но почувствовал ее запах. Спустившись в яму, я схватил запястья Мин, скользкие от разрезанных вен. Она еще дышала, ее веки дрогнули раз, другой, словно у статуи, которая, не успев ожить, снова обращалась в камень. Я поискал в карманах платок, чтобы перевязать ей запястья, но ткань сразу же почернела. Она покачала головой. «Останься со мной», – прошептала она. Я взял ее за руку и сел рядом в холодную грязь.
Ближе к рассвету ее рука сжала мою, и она шевельнула губами. Я наклонился к ней и спросил:
– Что?
– Похорони нас вместе.
Я пообещал и стал ждать утра, вдыхая запахи разрытой земли, теплой свежей крови и очищающей прохлады дождя.
Когда жители деревни вытащили меня из ямы, которую Мин вырыла голыми руками, вид крови, пропитавшей мою одежду, заставил их отпрянуть.
Я посмотрел в глаза дядюшки Лима и понял, что не могу выдержать его взгляд. Он оттолкнул меня и шагнул к могиле, и я услышал его крик, нечеловеческий, исполненный горя и боли. Так кричать мог только отец. Цай стоял рядом с ним, и оба отца сотрясались от горя.
Я сел на камень; кто-то подошел ко мне и предложил чаю. Взяв чашку, я увидел, что мои руки дрожат от усталости.
В конце толпы ждала группа даосских монахов, готовившихся к погребальному ритуалу.
– Так быстро? – спросил я у человека, принесшего мне чай. – Разве тела не должны полежать какое-то время?
– У них много работы, – ответил тот. – Им нужно успеть на другие поля.
Его голос смолк, и я последовал взглядом за его повернутой головой.
Сквозь толпу шел мой отец. Он прошел мимо меня и обнял дядюшку Лима и Цая, осторожно отведя их от могилы детей. Мне хотелось подойти к нему, но по его лицу я понял, что он для меня потерян.
Таукей Ийп держал слово: я продолжал получать послания с угрозами и как-то раз, когда я шел по городу, на меня напала банда головорезов. Я отбился, но получил глубокий порез на предплечье. Отец был в ярости. «Ты должен прекратить работать на япошек, черт подери! Что, если они нападут на Изабель, на кого-то из нас? Ты хочешь, чтобы снова подожгли дом?»
Атмосфера дома стала удушающей. После произошедшего в Кампонг-Дугонге мои отношения с отцом испортились еще больше, а продолжавшие приходить угрозы подливали масла в огонь, ведь только один я знал, что они были безобидны.
Отец смотрел на меня с презрением, но я мог только молчать. Разве я мог рассказать о нашем уговоре с Таукеем Ийпом? Став свидетелем ужасов, которые творили Фудзихара с кэмпэнтай, я хотел, чтобы отец знал о моих делах как можно меньше. Я вступил в игру, где напряжение зашкаливало: с одной стороны, я вроде как предал собственную семью, но с другой – я предавал и японцев. Мне некому было довериться, и больше, чем когда-либо, мне хотелось, чтобы Кон был здесь, со мной, а не в мокрых непролазных джунглях.
Иногда мне казалось, что я больше не контролирую повороты и развязки своей жизни. Я устроил в ней такой хаос, такой ужасный хаос. Где же я свернул не туда?
Через месяц после смерти Мин я получил сообщение от Таукея Ийпа с просьбой о встрече в старом доме Танаки в Таджунг-Токонге. Я допускал, что это ловушка, подстроенная в качестве мести за причастность к бойне в деревне Мин, и приехал туда на час раньше, до захода солнца.
В хижине было пусто, и на фоне морского простора она казалась совсем заброшенной. Судя по всему, Танака выполнил свой план укрыться в Горах Черных Ручьев. Но музыку ветра он не снял, и маленькие латунные трубочки-колокольчики кружились на ветру. Попав в зарево заката, они заплясали быстрее, став инструментом для превращения света в музыку. Я заморгал от отраженных лучиков.
Газон превратился в заросли, и я затаился в траве, наблюдая за домом, пытаясь с помощью энергии ки почувствовать любое движение. Шороха за спиной я не услышал, но ощутил незаметное приближение другого человека. Я встал во весь рост, чтобы встретить противника лицом к лицу, но это оказался мой друг Кон.
– Тебе никогда не удастся подкрасться ко мне незамеченным.
– Я знал, что ты придешь раньше назначенного времени.
Он выглядел изможденным, его голова была выбрита наголо, и только улыбка осталась прежней. Он рассеянно почесал голову, поймал мой взгляд и сказал:
– Прости. Вши. Поэтому пришлось все состричь.
– В «Азиатский и восточный» в таком виде не пустят, – заметил я, не скрывая радости от встречи. Мне все еще не верилось, что это был сам Кон, во плоти.
– Что ты здесь делаешь? Я думал, что иду на встречу с твоим отцом.
– Это я попросил нам ее устроить.
– Что-то не так?
– Слишком много всего. – Он вытянул руку в направлении дома Танаки: – Не хочешь ли выпить чаю?
Когда мы поднялись по ступенькам на веранду, в дверном проеме возникла фигура. Из сумрака вышла молодая женщина, шагнув в квадрат света, оставленный садившимся солнцем. Даже убогость одежды не могла скрыть ее необычную красоту. Широкие черные глаза придавали ее лицу огромную выразительность. Она была не чистокровной китаянкой, а смешанной крови, как я.
– Суянь, это друг, о котором я столько тебе рассказывал, – сказал Кон.
Он быстро представил нас друг другу, и мы вошли внутрь, закрыв за собой дверь. Я не сразу привык к темноте. Но Кон все равно проверил окна, убедившись, что шторы плотно задернуты. Он зажег свечу, и мы уселись на пол.
