– То есть предпочитал пьесы, стихи и тому подобное? – помог ему Тит. – А вот мой многогранный брат любит и гладиаторов, и поэзию – скажи, Домициан! Он и сам вполне себе поэт. Написал довольно приличную вещь о сражении на Капитолийском холме, где изверг Вителлий поджег храм Юпитера. Домициан видел все воочию и сложил столь живописные вирши, что я будто сам там побывал – чуял дым и слышал крики. Именно такого я жду и от тебя, Марциал, посвященного сегодняшним играм.
– Мои стихи, Цезарь, не понадобятся никому из зрителей, ведь люди вовек не забудут увиденного, – ответил Марциал. – Но тем немногим несчастным, кто пропускает грандиозное событие, я постараюсь хотя бы слабо намекнуть на блистательные виды и звуки, которым я стал свидетелем, каким бы бедным ни оказался мой словарь.
Домициан фыркнул:
– «Немногим несчастным», которых здесь нет, – включая твоего друга Диона. Кто они такие, эти философы, чтобы считать себя лучше других? Наш отец мечтал узреть открытие амфитеатра Флавиев. Он умер раньше, но мы продолжили его дело. Тит вложил в игры много труда, как и мы все, стараясь усерднее, чем мыслимо твоему другу-бездельнику Диону, однако философ полагает, будто он слишком хорош, чтобы принять щедрый дар гражданам Рима.
– Бывают люди просто чувствительные, – снисходительно молвил Тит. – Цицерону не хватало мужества смотреть гладиаторские бои. Как и Сенеке.
– Но тем не менее они являлись, – возразил Домициан. – Сегодняшние игры, брат мой, не только торжество, но и повод исполнить священный долг. И пропустившие их – демонстративно, заметь, – оскорбили память нашего отца.
– Не горячись, брат. Но ты высказал отличную мысль. Гладиаторские бои возникли как способ почтить умерших. Наши предки заставляли узников сражаться насмерть на поминальных играх в честь великих мужей. С тех пор мы прошли долгий путь, как видно по новому амфитеатру: куда там Ромулу с его крытой соломой хижиной. И все же современные бои восходят к тем давним, первым, ибо чтят упокоение великих людей, в том числе нашего отца. Сегодня каждая капля крови будет пролита в его честь.
– Как и каждая капля выпитого вина, – подхватил Марциал. Он рискнул нарушить серьезный тон, на который настроился император, но его дерзость окупилась. Тит улыбнулся тому, как поэт переиначил фразу, и воздел чашу:
– Так выпьем за Божественного Веспасиана!
Гостям налили вина. Подняв свой сосуд, Луций вдруг осознал исключительность момента. Он стоит в императорской ложе на расстоянии вытянутой руки от всех троих детей Божественного Веспасиана, пьет вино с самим Цезарем – и все благодаря дружбе с поэтом!
* * *
Луций и его спутники вернулись на прежние места.
Игры возобновились как серия состязаний между людьми и животными. Кульминацией стало появление прославленного Карпофора, который находился в отличной форме, был поразительно ловок для человека столь мощного сложения и явно умел читать мысли зверей, предвосхищая любое их движение.
Убаюканный дневной жарой и излишком вина, Луций, покуда длилось долгое выступление загонщика-бестиария, дремал, периодически просыпаясь, чтобы увидеть, как тот с кинжалом атакует медведя, затем идет с дубиной на льва и бросается с голыми руками не на одного, а сразу на двух бизонов. Убив очередного зверя, Карпофор неизменно поднимал тушу на могучие плечи и гордо шествовал по арене. Пробуждаясь, засыпая и снова открывая глаза, перед которыми опять оказывался сражающийся Карпофор, Луций будто застрял в бесконечно повторяющемся сне о бойне.
Наконец он окончательно встрепенулся под действием громовой овации: последняя схватка завершилась и зрители встали, аплодируя бестиарию.
Луций поднялся вместе со всеми. Он моргал, зевал и тер глаза.
– Сколько животных он убил? – спросил он у Марциала.
– Как! Ты разве не считал со всеми вместе?
– Я задремал.
– На пару с императором, наверное. Карпофор забил двадцать животных, одно за другим. Бесспорный рекорд. А сам не получил и царапины. Он неуязвим. Если искать ему ровню, то придется привезти гидру или, может быть, огнедышащего быка из тех, что встретились Ясону в Колхиде.
Начались гладиаторские бои. Луций порадовался отсутствию Диона и Эпиктета, ибо не помнил столь кровавых поединков, бесконечно тянущихся час за часом. Задолго до последнего боя двух самых прославленных гладиаторов, Приска и Вера, Луций решил, что впору пресытиться даже самому заядлому любителю подобных зрелищ. Но когда Приск и Вер вступили в схватку, Луций взглянул на императорскую ложу и обнаружил, что Домициан, стоявший на парапете, вцепился в перила так, что побелели костяшки, и отзывается на происходящее всем телом: дергается, хмурится, всхрюкивает, стискивает зубы и беззвучно восклицает. Его мальчонка стоял рядом и повторял каждое движение отца. Император же равнодушно взирал на поединок, время от времени бросая сардонический взгляд на возбужденных брата и племянника.
Приск носил доспехи фракийского образца: широкополый шлем, оснащенный решеткой для защиты лица и украшенный орнаментом с грифонами; поножи прикрывали нижние конечности до бедер, он был вооружен кривым мечом и маленьким круглым щитом. Вер выступал как мурмиллон, традиционный противник фракийцев; название происходило от слова «мормилос», которое обозначало рыбу, украшающую шлем; на правой ноге располагалась прочная поножа; вооружение, как и у римских легионеров, состояло из короткого меча и длинного прямоугольного щита.
Силы были безусловно равны, и казалось, что ни один из них не пустит противнику кровь, но поразительная грация и ярость внезапных атак завораживали настолько, что состязание выглядело самым захватывающим на дню. Даже Тит перестал болтать с сестрой и дочерью и подался вперед, а его брат пришел в совершенное неистовство. Предпочтения Домициана были очевидны; он неустанно выкрикивал имя Вера, а когда сидевший по соседству сенатор принялся воодушевлять криками фракийца, Домициан запустил в него чашей и велел заткнуться.
Тит закатил глаза при виде братниной вспышки ярости, но обратил инцидент в шутку:
– Пожалуй, мурмиллону нужно вооружиться еще и чашей. Мой брат щедрее Вера отворяет противнику кровь.
Пострадавший сенатор, утирая тогой кровоточащий порез на лбу, криво улыбнулся, признав остроумие императора.
Поединок изобиловал острыми моментами, порождая в утомленной, разморенной на солнце толпе ахи, крики и даже рыдания. Наконец Тит решил, что с него довольно. Он встал и подал знак распорядителю игр остановить бой. Приск и Вер сняли шлемы. С потными лицами, тяжело дыша, они подняли взгляды на императора в ожидании суда.
Тит держал деревянный меч, традиционный дар тому гладиатору, который заслужил волю. Кому же он достанется после боя на равных без явного победителя?
Болельщики принялись скандировать: «Приск! Приск!» и «Вер, Вер!». Сторонники обоих распределились по трибунам так ровно, что имена слились в одно двусложное.
Император внезапно пропал из виду. Толпа растерялась, речитатив постепенно заглох, но вот под ложей распахнулись ворота и Тит вышел на арену. Его появление на пропитанном кровью песке потрясло публику, которая оглушительно взревела, когда правитель направился к гладиаторам, держа перед собой деревянный меч.
Луций видел императора только со спины и поймал себя на сожалении о том, что выражение лица императора ему не разглядеть. Достигнув бойцов, Тит выдержал паузу. Вместо того чтобы вручить деревянный меч, он поднял левую руку и показал, что принес и второй. Шагнув вперед, он преподнес мечи обоим гладиаторам. Вера и Приска объявили равноправными победителями, обоим даровали свободу. Такого прежде не бывало.
Когда улыбающиеся бойцы воздели деревянные мечи, зрители в последний раз вскочили и устроили самую оглушительную за день овацию. Сначала они выкрикивали имена гладиаторов, но смешанный рев постепенно перешел к другому, единственному имени, которое без устали повторялось:
– Цезарь! Цезарь! Цезарь!
Луций окинул взором огромную чашу амфитеатра. Ему еще не случалось видеть ни стольких людей зараз, ни такого накала страстей. И в центре стоял император.
Тит был еще молод. При везении он мог царствовать долгие годы, пока не состарится сам Луций. И начало правления, безусловно, вышло удачным. Все испытания и бедствия минувшего года – разрушение Помпеев, чума в Риме, опустошительный пожар – затмил головокружительный успех инаугурационных игр. Тит не просто отвлек горожан, он воодушевил их чувством единства и возрожденной уверенности. Грядут и другие пиры, спектакли и зрелища по всему городу, но трудно было представить нечто сопоставимое с открытием амфитеатра Флавиев.
Гладиаторы удалились. Тит послал народу последний приветственный жест и покинул арену. Императорская ложа обезлюдела. Опустела и арена – ни акробатов, ни поединков, ни прочих зрелищ.
