Когда остыли и пыл, и пот, тела постепенно разделились, и дальше возлюбленные лежали рядом, глядя в потолок, лишь слегка соприкасаясь бедрами и плечами.
– Что ты придумала на этот раз? – спросил Луций.
– В качестве повода ускользнуть из Дома весталок? Я взяла на себя бремя ответственности за лотосовое дерево в священной роще при храме Люцины здесь, на Эсквилине.
– И много ухода требует лотосовое дерево?
– Здешнему пятьсот лет. Мы холим его и лелеем.
– А чем оно так важно весталкам?
– Все лотосовые деревья священны. В роще у Дома весталок тоже растет одно. Когда девочку посвящают в служение, ей впервые обрезают волосы, а локоны вешают на дерево в качестве жертвы богине. Красивый обряд.
– Не сомневаюсь.
– Тебя что-то гложет. В чем дело, Луций?
Он вздохнул:
– Вчера ко мне пришел посыльный. Принес письмо от Диона Прусийского.
– От твоего верного друга, изгнанного императором. И где сейчас знаменитый софист?
– В Дакии, если поверить, что письма с Дуная могут дойти до Рима.
– Говорят, Дакия – одна из немногих цивилизованных стран, еще не захваченных римлянами.
– Ты хочешь сказать, одна из немногих богатых стран, еще не ограбленных нами.
– Какой же ты циник, Луций! Неужели ты не согласен, что боги отвели нам особую роль: нести миру, в провинцию за провинцией, римскую веру и римское право?
Он никогда не знал наверное, насколько серьезно следует воспринимать патриотический пафос Корнелии. Пусть и поправ обет целомудрия, она считала себя в первую очередь преданной жрицей государственной религии.
– Говорят, что даки пересекали Дунай и вторгались на римскую территорию, порабощая в приграничных районах фермеров, грабя селения, насилуя женщин и мальчиков. Как будто царь Децебал нарочно провоцирует Домициана дать сдачи.
– Или, по крайней мере, так нам внушает император. Извечное римское коварство: притвориться, будто враг повинен в войне, которой отчаянно жаждем мы сами. Тит истратил последние сокровища, отобранные у иудеев его отцом, и Домициану нужны деньги. Если он хочет прибрать к рукам золото царя Децебала, то война в отмщение за насилие над римскими гражданами придется как нельзя кстати.
Корнелия пренебрежительно отмахнулась:
– Хватит! Я не хочу тратить наше время на обсуждение даков. Ты говорил о своем друге Дионе. Он сильно подавлен?
– Отнюдь нет. Письмо вполне жизнерадостное. И все-таки мне тягостна его ссылка.
Весталка вздохнула:
– Даже безобидному софисту опасно перечить Домициану.
– Но философы вовсе не безобидны, – во всяком случае, так говорит Дион. Он считает, что слова и идеи сильны не меньше, чем армии. Очевидно, того же мнения придерживается и Домициан. Какой разительный контраст с его братом, который заявлял, что не боится слов, и позволял людям говорить свободно. Правление Тита начинает казаться золотым веком.
– Забавно, как короток бывает золотой век, – сказала Корнелия. – Хотелось бы знать, не потому ли правление Тита выглядит безоблачным, что длилось оно всего несколько лет. «Он не казнил ни одного сенатора», – говорят люди. Возможно, он просто мало прожил. Когда он умер от той неожиданной хвори – никто и не заподозрил недоброе, – Домициан принял власть без всякого кровопролития. Он сразу изгнал самых ярых сторонников Тита, ибо не мог на них положиться. Но брат сменил брата, и что стало по-другому? Очень немногое. И все-таки народ моментально затосковал по Титу, ведь тот умер молодым, красивым и любимым, а потому Домициан оказался в невыгодном положении. Он не похож на брата и никогда не отличался дружелюбием и уравновешенностью…
– Это еще слабо сказано! Ты сама видела, как вел себя Домициан в амфитеатре, – его чуть удар не хватил во время гладиаторских боев. А как он орет, подбадривая одного бойца, и угрожает всем, кто болеет за другого! Он задает дурной тон публике. Зрители подражают ему. Возникают драки. Порой на трибунах льется больше крови, чем на арене.
– Луций, ты преувеличиваешь. Я и сама хочу, чтобы в амфитеатре воцарились приличия, ибо он посвящен Марсу, а зрелища равны религиозным обрядам, но вид столь обильного кровопролития высвобождает сильные чувства, причем не только у зрителей, но и у Цезаря. Меня сильнее беспокоят интриги при императорском дворе. Наверное, ничье правление не обходится без раздоров: рано или поздно образуются фракции, появляются соперники, строятся козни. Однако все обострилось после смерти Домицианова сына.
– Он так любил малыша! Тот был копией отца, всегда ходил с ним на игры и повторял каждый жест.
– Мальчонка являлся не просто обожаемым чадом, – возразила Корнелия. – Для императора наследник – гарантия, так как само наличие сына отваживает претендентов. Когда мальчик умер, Домициан не только предался скорби, но и стал крайне подозрительным к окружающим. Придворные ответили ему тем же. В такой атмосфере даже самый малый поступок императора приводит людей в трепет.
– Если сошлют, то изгнание вряд ли покажется «малым поступком».
– Это верно, – согласилась она.
– И если лишишься головы.
– Ты намекаешь на Флавия Сабина, мужа племянницы Домициана. Случай печальный и почти наверняка беспричинный. Мои друзья при дворе говорят, что у Домициана не было никаких серьезных оснований верить в заговор Флавия. Того тем не менее арестовали и обезглавили. К сожалению, твоего Диона часто видели в обществе Флавия Сабина.
– Разве это преступление?
– Наверное, нет, но, обвини Домициан Диона как участника заговора, твой друг лишился бы головы заодно с Флавием. Вместо этого Домициан его выслал. Диону повезло остаться живым.
– Живым, но вдали от Италии, и ему запретили возвращаться в родную Вифинию. Чрезмерная цена за теплый прием в доме дочери и зятя Тита. Ты знаешь, что в первую очередь сделал Дион, покинув Рим? Отправился в Грецию совещаться с дельфийским оракулом. Тот славится двусмысленными советами, но на сей раз вышло иначе. Диону было сказано: «Оденься в рубище и уходи как можно дальше от империи». Вот он и забрался за Дунай.
– Такому любознательному человеку, как Дион, – ответила Корнелия, – дальнее странствие должно казаться отличным способом познать мир. Представь, сколько скрытых метафор и тайных аллюзий он вставит в свои ученые трактаты.
Луций улыбнулся:
– Он уже использовал подобный прием в письме, рассказывая о погребальных обрядах скифов. «Вместе с умершим царем варвары хоронят виночерпиев, поваров и наложниц в точности так же, как принято в Риме карать ни за что друзей, родных и советчиков казненного праведника».
Корнелия охнула.
– Ты сжег письмо?
– Конечно – после того как прочел его Эпафродиту и Эпиктету.
– Еще кому-нибудь показывал?
– Ты имеешь в виду Марциала? Вот бы ему понравилось! Но нет, я не делился с ним. Милый Марциал! Вчера – поэт, воспевающий Тита; сегодня – комнатная собачонка Домициана. Когда Тит умер, бедолага все еще трудился над стихами об инаугурационных играх. И как же поступить с виршами, написанными в поте лица? Разумеется, переделать под нового императора. Книга только-только вышла. Домициан явно доволен, и Марциал рад, потому что из нового императора, по его словам, критик намного вдумчивее, чем из старшего брата. Но Марциал по-другому и не скажет. Поэту нужно есть.
– Тогда как философы голодают? – Корнелия закинула руки за голову и потянулась. Их тела соприкоснулись, и Луций почувствовал, что вновь возбуждается.
– Дион не голодает, – возразил он. – Он пишет, что дакийцы вполне цивилизованны, хотя поклоняются лишь одному богу. Храмы и библиотеки их столицы Сармизегетузы[26] бедны по сравнению с римскими, но царь Децебал славится золотым запасом, одним из крупнейших в мире. Среди такого изобилия прославленному римскому философу не приходится голодать. Всегда найдется знатный человек, готовый накормить мудреца, способного подать к столу толику остроумия и просвещенности. – Луций перекатился на бок лицом к Корнелии. Провел рукой по изгибу талии, погладил пальцами треугольник, образованный бедрами. – Он прислал весьма обнадеживающее письмо. Ничто не омрачает его духа, он исправно выискивает хорошее в дурном. По мнению Диона, несмотря на все трудности, ссылка может быть благословением. Так учат стоики. Все людские невзгоды – нищета, болезнь, разбитое сердце, старость, изгнание – суть очередная возможность усвоить урок.
– И ты ему веришь, Луций?
– Не знаю. Я слушаю друзей-философов и стараюсь понять. Эпиктет утверждает, что нас печалит не событие, а наше отношение к нему. Изначально добра и зла нет, они создаются нашим мышлением. Следовательно, надо думать хорошее и довольствоваться мгновением.
– Даже когда болеешь, голоден, страдаешь или находишься вдали от дома?
– Эпиктет ответил бы, что даже телесный вред наподобие болезни или пытки есть событие внешнее, не связанное с нашими истинными «я». Личность – не тело, а разум, обитающий в нем. И только личность никто не тронет, лишь ею мы по-настоящему обладаем. Наша воля – единственная вещь во вселенной, над которой мы властны. Тот, кто усваивает и принимает такой подход, доволен независимо от физических условий, а человек, воображающий, будто способен править миром, неизбежно теряется и ожесточается. Поэтому есть люди, отя гощенные худшими невзгодами и тем не менее счастливые, и есть такие, кто купается в роскоши и располагает рабами, которые выполняют любой их каприз, но все равно несчастен.
