– Так и она сказала.
– Вот видишь.
– Титус, – сказал я, – счастье – это важно?
– Да, конечно, – ответил он и наконец посмотрел мне в глаза.
– Вот видишь, – сказал я Джеймсу.
– Голос молодости, – сказал Джеймс. – А теперь выслушай еще один довод…
– Беда твоя в том, Чарльз, – перебил Перегрин, отхлебнув виски, – что ты, как я уже имел случай заметить, презираешь женщин, видишь в них движимое имущество. Для тебя и эта женщина движимое имущество.
– …еще один довод. Эта драма разыгралась очень быстро, в сплошном вихре мыслей и чувств. Ты говоришь, что все эти годы хранил в душе образ чистой первой любви. Возможно, ты даже возвел ее в высшую ценность, в эталон, по сравнению с которым все другие женщины ничего не стоят.
– Да.
– Но не следует ли тебе пересмотреть эту ведущую мысль? Не буду называть ее фикцией. Назовем ее сном. Конечно, мы все живем в снах, живем снами, и даже в упорядоченной духовной жизни – а в каком-то смысле особенно там – трудно отличить сон от действительности. В житейских делах на помощь человеку приходит смиренный здравый смысл. Большинству людей он заменяет моральное чувство. Но ты, как видно, нарочно отгородился от этого скромного источника света. Спроси себя: что и между кем, по сути, произошло столько лет назад? Ты сочинил из этого сказку, а сказки лгут.
(Здесь Титус, не выдержав, украдкой схватил кусок ветчины и ломоть хлеба.)
– И этой сказкой из далекого прошлого ты руководствуешься, намечая для себя важный и необратимый поступок на будущее. Ты делаешь рискованные обобщения, а обобщения и всегда-то таят опасность, вспомни Расселову курицу.
– Расселову курицу?
– Жена фермера каждый день выходила во двор и кормила курицу. А однажды вышла во двор и свернула курице шею.
– Не понимаю, давай лучше без курицы.
– Я хочу сказать, что ты на основании весьма зыбких, на мой взгляд, данных – собственных воспоминаний об идиллических сценах в школе и тому подобное – предположил, что стоит тебе ее увести, и ты сможешь ее любить и дать ей счастье, а она сможет любить тебя и дать тебе счастье. Такие ситуации до крайности редки и труднодостижимы. Далее, как нечто неотделимое от счастья, которое ты так высоко ценишь, ты предположил, что спасти ее таким образом, пусть и без ее согласия, – это нравственно. А не следует ли тебе…
– Джеймс, сделай милость, перестань оскорблять меня твоими высокопарными выкладками. Ты совершенно невыносим. Как ты и сказал, дело это разыгралось быстро и изрядно запуталось. Но в пределах этой путаницы никакой нравственности уже нет. Это обыкновенная человеческая жизнь. Возможно, солдаты-отшельники в таких вещах не разбираются.
Джеймс улыбнулся.
– «Солдаты-отшельники» – это очень мило. Так ты признаешь, что не уверен, что увести ее силой было бы похвально?
– Не уверен, откуда мне знать? Но ты пытаешься навязать мне аргументацию, которая для этого случая не подходит. Все, что ты говоришь, это не по существу, какой-то абстрактный комментарий. Это ты «сочиняешь сказку». А в моем мире все реально.
– Ну а какая же аргументация для этого случая подходит?
– Что я ее люблю. Она меня любит. Она это сказала. А любви нет дела до «мнений» и «обобщений». Любовь знает. Она была очень несчастлива, и я не отпущу ее к тирану, который теперь станет обращаться с ней еще более жестоко. Пусть я сам навлек это на нее, но это факт. Свидетель жестокого обращения у нас имеется, хотя он как будто и не склонен давать показания.
– Это не довод, – сказал Джеймс. – Скорее это довольно-таки путаная формулировка идеи.
– Так или иначе, на основании этого я намерен действовать. Не понимаю, зачем я вообще дал втянуть себя в этот дурацкий спор.
– Очень хорошо. Мое личное мнение, надо полагать, уже всем ясно, а тебя, естественно, оно может не интересовать. Но вот что я хочу добавить: если ты, хоть и опрометчиво, все-таки решишь ее увезти, мы все готовы по мере сил помочь тебе в этом. Так я говорю?
– Так, – сказал Перегрин.
– В чем-то я с Чарльзом, пожалуй, согласен, – сказал Гилберт.
– Например, куда ты ее увезешь? Надо подумать и о деталях. Что она будет делать целыми днями?
– Одного этого вопроса достаточно, – сказал Перегрин, – чтобы любой мужчина раздумал жениться.
– Чарльз, прошу тебя, не считай меня наглым, а главное – поверь, что я хочу тебе добра. Я просто не могу спокойно смотреть, как ты летишь в пропасть. Тут нужно действовать сообща. Может, ты разрешишь мне поговорить с ней? Очень недолго.
– Тебе? Поговорить с ней? Да ты с ума сошел!
И тут я услышал страшные звуки – звуки, которых я, в сущности, ждал и боялся с тех самых пор, как затеял свой опасный эксперимент. Хартли наверху вдруг стала колотить в дверь с криком: «Выпусти меня! Открой!»
Я ринулся вон из кухни, захлопнул дверь, бегом взбежал по лестнице. Хартли продолжала пронзительно кричать и бить в дверь ногой. Ничего подобного раньше не бывало. «Выпусти меня! Открой!»
Я сам чуть не заорал и со всей силы ударил по двери кулаком:
– Перестань. Замолчи. Замолчи сейчас же!
Тишина.
Я сбежал вниз. В кухне тоже молчали. Я выскочил через парадную дверь на улицу, пробежал дамбу и зашагал по шоссе к башне.
В тот же день, ближе к вечеру, сидя с Джеймсом на скалах, я уже стал соглашаться на многое, что теперь казалось неизбежным.
– Чарльз, ситуация ужасающая. По одной этой причине надо положить ей конец. А положить ей конец можно только так. Это ты наконец понял?
– Да.
– Письмо – это, по-моему, важно. В письме можно все толком объяснить.
– Он не станет его читать. Разорвет и растопчет.
– Допустим. А может, и сохранит как улику против тебя. Но я думаю, рискнуть стоит. Мне кажется, он из одного любопытства его прочтет.
– Любопытство ему недоступно.
– И ты согласен, чтобы мы поехали с тобой?
– Я согласен, чтобы ты поехал.
– А по-моему, чем больше нас будет, тем лучше.
– Но только не Титус, разумеется.
– Нет, и Титус тоже. Для нее так будет легче, да и Титусу не помешает пять минут вежливо поговорить с отцом.
– Вежливо! Можно подумать, речь идет о светском рауте.
– Чем больше это будет похоже на светский раут, тем лучше.
– Титус не согласится.
– Уже согласился.
– Ах, вот как.
– Значит, Перегрин может съездить в деревню и позвонить?
Я помедлил. Отступать было некуда. Если я сейчас скажу «да», то отныне распоряжаться мною уже будут другие. Я дам согласие на совершенно новое, непредсказуемое будущее.
– Да.
– Вот и отлично. Ты побудь здесь, я схожу проинструктирую Перегрина.
До этого я поговорил с Хартли. Джеймсу я в этом не признался, но его «выкладки» помогли мне кое-что увидеть яснее, либо породили во мне кое-какие мысли, либо я попросту достиг какой-то решающей стадии отчаяния. Это страшное «Выпусти меня! Открой!» сокрушило мою веру и надежду. Я спросил ее, правда ли ей хочется домой. Она ответила утвердительно. Я сказал – хорошо. Я больше не взывал к ней, не уговаривал. И когда мы смотрели друг на друга – молча, не решаясь ничего добавить к достаточно понятным словам, – я почувствовал, что между нами выросла новая преграда. Раньше наше общение казалось мне трудным. Теперь я понял, как все же близки мы были это время.
По намеченному плану, Перегрин должен был съездить в деревню, позвонить Бену по телефону и сказать, что мистер Эрроуби и его друзья привезут «Мэри» домой. Скажет ли Бен: «К черту, она мне теперь не нужна»? Нет, едва ли. Что бы он ни задумал, такого одолжения я от него не дождусь. Но может быть, его нет, он уехал, может быть, когда дойдет до дела, Хартли передумает… Впрочем, надеяться сейчас всего больнее.
Вот и Джеймс возвращается, прыгает с камня на камень.
Сердце у меня забилось быстро, глухо.
– Все в порядке, он сказал – привозите, только не сегодня, а завтра утром.
– Странно. Почему не сегодня?
(Не иначе как столярные курсы.)
– Он притворяется, что ему все равно. Хочет лишний раз уязвить. Показать, что мы должны считаться с его желаниями. Ну и пусть, у тебя зато будет больше времени написать письмо. Пожалуй, письмо даже лучше доставить ему до того, как мы явимся, больше шансов, что он его прочтет.
– Ох, Джеймс…
– Ничего, не горюй. Sic biscuitus disintegrat.
– Что-что?
– Так крошится печенье.
Многоуважаемый мистер Фич!
Написать это письмо было нелегко. Я хочу внести полную ясность в несколько вопросов. Начну с главного: я увез Вашу жену и держал ее у себя в доме против ее воли. Доказательством того, что она не «сбежала», если таковое требуется, может послужить то, что она даже не захватила с собой сумку. (Простите, если я пытаюсь доказать очевидное, я хочу изложить в этом письме в точности то, что произошло на самом деле.) Я заманил ее в свою машину, сказав ей, что Титус находится у меня, что соответствовало действительности. Когда она приехала, я ее запер. Так что Вы были правы, обвинив меня в «похищении». С тех пор она не переставала проситься домой. Никаких «отношений» у меня с ней, само собой разумеется, не было. Она упорно противилась всем моим предложениям и планам и только просила разрешить ей вернуться к Вам. Короче говоря, она в этом деле вела себя безупречно. Мои друзья мистер Опиан и мистер Арбелоу, а также мой кузен генерал Эрроуби, которые все это время гостили у меня, могут поручиться, что мои слова – истинная правда.
