– Бывшая жена Перегрина.
– Нам обязательно из-за нее задерживаться?
– Перри, марш в машину!
Я схватил его за полу пиджака. Он яростно вырвался и нагнулся за новым метательным снарядом.
Еще один камень больно ударил меня по руке, и я поспешно попятился к машине.
– Розина! Розина!
Это кричал Титус. Он махал ей, жестикулировал, плясал на месте. Я втащил его за собой в машину. Джеймс сладил с Перри. В следующую секунду мы все сидели по местам, и Перегрин дал газ. Машина скакнула вперед и рванулась с шоссе вправо, к деревне.
Здесь Перегрин выключил мотор, принес из багажника домкрат и с силой выколотил из рамы остатки ветрового стекла, обдав нас всех белыми осколками. Потом осмотрел вмятину на радиаторе.
– Какого черта эта стерва сюда притащилась? – сказал он, но таким тоном, что ответа явно не требовалось. А чуть позже добавил задумчиво: – В школе она увлекалась крикетом.
Причудливое неистовство этого эпизода оглушило меня, и я не сразу вновь ощутил присутствие Хартли, которая за все это время не пошевелилась и словно бы не заметила, что произошло. Потом мне вдруг вспомнились слова Гилберта насчет того, что накануне вечером он слышал в коттедже женский голос. Неужели Розина выполнила-таки свою непристойную угрозу «утешить» Бена и, если так, не потому ли Бен не был готов принять Хартли вчера? Откуда иначе было Розине узнать о нашем приезде? Эта мысль вызвала у меня неясный бессильный гнев.
Мы уже проехали через деревню, мимо церкви, где я когда-то так робко, так давно разговаривал с Хартли, и свернули в гору к коттеджам. Перегрин, весь красный, гнал как на пожар и так был углублен в свои мысли, что больше не участвовал в наших делах и почти не замечал, что происходит.
Когда я представлял себе, каким будет возвращение Хартли домой, я не представил себе, как открою дверцу, и помогу ей выйти, и отопру калитку, и пройду по дорожке, и в любое из этих мгновений еще можно будет крикнуть: «Нет! Довольно!» – и схватить ее за руку и убежать с ней. Ничего этого я не сделал. Я не коснулся ее. Она сняла шарф и мою синюю рубашку и быстро выбралась из машины. Я отворил калитку и двинулся следом за ней по дорожке. За мной шел Джеймс, потом Титус с испуганным лицом, потом Гилберт – тоже с испуганным лицом, потом Перегрин во власти своей отдельной, личной ярости.
Хартли позвонила. Едва раздался мелодичный звон, как в доме поднялся бешеный лай и грубые окрики. Где-то хлопнула дверь, лай зазвучал тише. Потом Бен открыл входную дверь. Он, кажется, готов был снова ее захлопнуть, впустив Хартли, однако я, памятуя наставления Джеймса, быстро шагнул за ней следом, а за мной и остальные.
Не представил я себе заранее и сцену в доме, а если смутно и представлял что-нибудь, так либо потасовку, либо торжественный военный совет – то и другое с участием Хартли. А вышло не так. Хартли, едва переступив порог, исчезла. Как мышь юркнула в спальню и закрыла за собой дверь. (Причем в их спальню, а не в ту маленькую комнату, где состоялась моя беседа с Беном.)
Собака, судя по всему животное крупное, не умолкала, и все дальнейшее шло как бы под аккомпанемент ее лая. Бен отступил к двери в гостиную, Гилберт прислонился к входной двери, Перегрин сердито разглядывал рыцаря на картине, Джеймс смотрел на Бена с живым интересом, а Бен и Титус воззрились друг на друга.
Первым заговорил Бен:
– Ага, Титус и есть.
– Привет.
– Вернулся, значит, домой с мамой. Теперь останешься здесь?
Титус молчал, дрожа и кусая губы.
– Теперь останешься здесь, так, что ли?
Титус покачал головой и ответил сдавленным шепотом:
– Нет… Я лучше… не останусь.
Я сказал:
– Титус не мой сын, но я намерен его усыновить.
Голос мой срывался от волнения, и слова прозвучали неубедительно, чуть не беспечно. Бен пропустил их мимо ушей. Не сводя глаз с Титуса, он резким движением словно отбросил его от себя. Титус весь сжался.
Из всех нас Бен был самый низкорослый, но физически самый устрашающий. Его бычьей шее и могучим плечам было тесно в старой защитной рубашке, казалось, она вот-вот лопнет. Над черным ремнем круглилось небольшое брюшко, но был он, видимо, в отменной форме. Лицо покрывал здоровый загар, короткие бесцветные волосы стояли ежиком, он был свежевыбрит. Руки его свисали по бокам, и он не переставая шевелил пальцами и приподнимался на носки, точно перед трудным гимнастическим упражнением. В передней было душно, как мне и помнилось, но пахло по-другому, хуже. Я заметил несколько ваз с увядшими розами. Собака наконец замолчала.
Я спросил:
– Вы мое письмо прочли?
Бен будто и не слышал. Он теперь смотрел на Джеймса, а Джеймс на него. Джеймс задумчиво хмурился и вдруг сказал:
– Старший сержант Фич.
– Точно, он самый.
– Инженерных войск.
– Точно.
– Это ведь вы отличились тогда в Арденнах?
– Точно.
– Хорошо себя показали.
Лицо у Бена окаменело, – может быть, он старался скрыть какие-то чувства, даже проблеск радости.
– А вы его кузен?
– Да.
– И до сих пор служите?
– Да. Вернее, только что ушел в отставку.
– Зря я не остался в армии.
Последовала короткая пауза, словно оба задумались о прошлом и сейчас начнутся фронтовые воспоминания. Потом Джеймс заспешил:
– Мне очень неприятна эта история. Я… Ваша жена вне подозрений, она ни в чем не повинна, и ничего не случилось, даю вам честное слово.
Бен сказал без всякого выражения: «Ладно» – и повел плечами и головой, давая понять, что разговор окончен.
Джеймс повернулся ко мне, как любезный председатель собрания, без слов справляющийся у почетного гостя, не хочет ли тот что-нибудь добавить. Я не ответил на его взгляд, но повернул к выходу. Гилберт отворил дверь, Перегрин шагнул за порог, за ним Гилберт, потом Титус, потом я, потом Джеймс. Дверь за нами бесшумно затворилась.
Еще не дойдя до машины, я сообразил, что так и держу в руке полиэтиленовый мешочек с косметикой Хартли и камнем, который я ей подарил. Я машинально повернул назад. Джеймс хотел перехватить меня, но я увернулся и решительно направился к дому. Какое-то суеверное чувство подсказывало мне, что мешочек нужно непременно оставить у Хартли, не увозить его, не привозить в Шрафф-Энд, где он, как предвестник несчастья, будет обрастать грязью демонов. Лишь позже до меня дошло, что я мог оставить его на крыльце. Я нажал кнопку мелодичного звонка и стал ждать. Опять раздался оглушительный лай и окрик Бена: «Уймись, дьявол!»
Прошла минута, и Бен открыл дверь. Бесстрастной маски как не бывало. Он весь перекосился от ненависти. Я почувствовал, что мой поступок граничит с безрассудством, но иначе не мог. И еще я понял, что прервал семейную сцену. Дверь в спальню была открыта.
Я протянул мешочек Бену:
– Это ее вещи. Простите, забыл отдать.
Бен схватил мешочек и с такой силой швырнул в угол, что он громко простучал по полу. Я отступил от близко придвинувшегося ко мне перекошенного бешенством лица.
– Чтоб духу вашего здесь не было, – прорычал он, – не то убью. И щенку этому, черт его дери, скажите, чтоб держался подальше. Убью!
Дверь захлопнулась с грохотом, даже звонок отозвался. Собака надрывалась, уже не лаяла, а визжала. Я прошел обратно по дорожке и за угол, к машине, куда слова Бена не могли долететь.
Гилберт и Титус сидели на заднем сиденье. Переднее было усыпано матовыми белыми камушками наподобие огромных жемчужин.
– Это что? – спросил я.
– Разбилось ветровое стекло, разве не помнишь? – сказал Джеймс. – Ну что, Перегрин, поехали домой?
Машина с ревом взяла с места в гору, развернулась, понеслась под гору. В незащищенное переднее окно хлестал ветер. Все молчали.
Не доезжая приморского шоссе, Титус сказал:
– Остановитесь, пожалуйста. Я отсюда пойду пешком.
Перегрин резко затормозил, и от толчка мы все повалились вперед. Титус пригнулся к дверце.
– Титус, ты что, опять туда? – закричал я, хватая его за рубашку.
– Нет! – Он выскользнул из машины и бросил через плечо: – Если хотите знать, меня сейчас вырвет.
И пошел в сторону пристани. Перегрин снова дал газ.
Гилберт спросил Джеймса:
– Какое это происшествие в Арденнах вы поминали?
Вид у Джеймса был оживленный, даже довольный. Казалось, встреча с Беном привела его в хорошее настроение. Он ответил:
– Странная была история. Этот Фич был в лагере для военнопленных в Арденнах, в плен попал, очевидно, в сорок четвертом году. Офицеров в лагере не было, из унтер-офицеров он, наверно, был старшим по званию, во всяком случае был там центральной фигурой. В мае сорок пятого, когда немцы перед приходом наших войск готовились эвакуировать лагерь, он развязал собственную войну. Сумел подчинить себе всех. Среди пленных была группа отчаянных головорезов, но, в общем, к нему примкнули все. Организовано все было отлично, продумано классически, они занимались подрывной работой на транспорте, кажется, даже пустили под откос целый поезд. Они достали оружие и перестреляли немало немцев. Бывали и дикие расправы – возможно, сводились личные счеты. Короче говоря, когда подошли наши части, на роли пленных были те немцы, что еще уцелели, а молодой Фич, к тому времени полный хозяин лагеря, стоял у ворот и радушно нас приветствовал. Поистине образец личной храбрости и инициативы. Правда, ходили кое-какие разговоры о «ненужной жестокости», но они скоро улеглись. Он был награжден Военной медалью.
