– Вы сами там были? – спросил Гилберт.
– Нет, я в это время был в другом месте, но лагерь освобождали подчиненные мне части, и мне об этом рассказали. Я помню фотографии этого парня, он не изменился. И фамилию его я вспомнил, все это хранилось где-то в памяти, в свое время произвело впечатление. Он был храбрец. Странно, что довелось вот так с ним встретиться.
– Храбрость малоприятного свойства, – заметил я.
– И война тогда шла малоприятного свойства, – сказал Джеймс.
– Он просто убийца.
– Одни лучше приспособлены убивать, другие хуже, это еще не говорит о порочности. Он вел себя как надлежит солдату.
Мы доехали до дому. Перегрин проскреб машиной по придорожной скале, и она встала. Все вылезли. Я посмотрел на часы. Ровно десять. Весь день впереди.
Через прихожую и кухню я вышел на лужайку. Джеймс, не отстававший от меня, прислонился к кухонной двери. Я сказал:
– Благодарю за помощь. Теперь, когда ты выполнил здесь свой долг, тебе, наверно, не терпится уехать.
Он ответил:
– Да нет, если ты не против, я останусь до завтра.
– Сделай одолжение.
Я пошел прочь в сторону башни, по мосту через Миннов Котел. Нашел место у самой воды, откуда видна была Воронова бухта. С моря дул горячий ветер, шла крупная волна, но воздух был уже не такой душный. Вероятно, гроза прошла стороной.
Болела рука там, где в нее попал камень, пущенный Розиной. Уже появился кровоподтек. Я, оказывается, сильно вспотел. Горячий ветер сушил прилипшую к спине рубашку и легкую куртку. Я скинул куртку, расстегнул ворот рубашки. Над бухтой висела дымка, вода была бледно-голубая, окаймленная кружевом разбивающихся волн. Огромные валуны казались горячими, словно скопившееся в них тепло, которое они теперь отдавали, зримо мерцало. Разводы темно-желтых водорослей на них напоминали иероглифы. За дальним мысом бухты на воде лежали фиолетовые блики. Волны, вздымаясь и опадая, почти достигали моих ног, обрызгивали желтые скалы пеной, которая тут же высыхала. В недавней сцене я свалял дурака, и мне грустно было сознавать, что в таких серьезных обстоятельствах я выставил себя в смешном свете.
Я услышал негромкие шаги за спиной, увидел тень. Джеймс подошел и сел рядом со мной. Я даже не взглянул на него, и какое-то время мы сидели молча.
Джеймс стал нашаривать вокруг себя мелкие камешки и бросать их в воду. Наконец он сказал:
– Не терзайся ты за нее. Я думаю, она не пострадает. Даже уверен.
– Почему?
– Моя общая оценка обстановки.
– Понятно.
– И еще этот странный сегодняшний эпизод.
– Ты думаешь, уважение старшего сержанта Фича к генералу Эрроуби перевесит…
– Не совсем так. Но что-то между нами передалось.
– Армейская телепатия?
– Вроде того. Мне кажется… как бы это сказать… была задета струна чести.
– Чепуха, – сказал я. – Не обижайся, Джеймс, но всякий раз, как ты начинаешь выражаться по-военному, ты сразу глупеешь. Солдатский гонор, что ли, сказывается.
Мы опять помолчали. Я тоже набрал камушков и покидал их в воду, предварительно осмотрев один за другим, чтобы выяснить, не стоит ли его сохранить. Бен, наверно, скоро выкинет тот красивый камень из полиэтиленового мешочка. Может быть, запустит им в собаку. Мне стало жалко собаку.
Джеймс сказал:
– Надеюсь, тебе не кажется, что я оказал на тебя давление, заставил поступить не так, как ты считал нужным?
– Нет.
Мне не хотелось с ним спорить. Конечно, он оказал на меня давление. Но как я сам-то счел бы нужным поступить?
– Что ты намерен делать с Титусом?
– Как ты сказал?
– Что ты намерен делать с Титусом?
– Не знаю. Он, вероятно, сбежит.
– Не сбежит, если ты постараешься его удержать. Но это потребует усилий. Он говорит, что хочет стать актером.
– Представь себе, он мне об этом сообщил.
– Ты мог бы устроить его в театральное училище?
– Не исключено.
– Это будет для тебя занятие.
– Благодарю за заботу о моих занятиях.
– С этим домом ты, наверно, расстанешься?
– Какого черта мне с ним расставаться?
– Разве не лучше было бы…
– Это мой дом. Мне здесь нравится.
– Мм…
Мы бросили в воду еще по нескольку камешков.
– Можно, я еще кое-что скажу, Чарльз?
– Можно.
– Я тут думал… ты правда не обидишься?
– Да говори сколько хочешь, мне-то что.
– Время может оторвать нас от действительности. Оно может отделить нас от людей и превратить их в призраков. Вернее, это мы превращаем их в призраков или демонов. Некоторые виды бесплодной одержимости прошлым могут создавать такие подобия, а они бывают наделены большой силой, как те троянские герои, что сражались за призрак Елены.
– Значит, я, по-твоему, сражаюсь за призрак Елены?
– Да.
– Для меня она реальна. Реальнее, чем ты. Как ты можешь оскорблять несчастную страдающую женщину, называть ее призраком?
– Я не ее называю призраком. Она реальна, как всякий человек, но ее реальность лежит в другом плане. Не совпадает с порождением твоей фантазии. Ты не сумел ее преобразить. Признай, что пытался и потерпел неудачу.
На это я ничего не ответил. Да, безусловно, я пытался что-то сделать и потерпел неудачу. Но что именно сделать и что доказывает эта неудача?
– Ну вот, ты попробовал, так не можешь ли ты теперь успокоиться? Перестань терзаться из-за этой истории. Попробовать было нужно, согласен, но теперь с этим покончено, и я уверен, что ты не причинил ей серьезного вреда. Подумай теперь о другом. В армии судят за так называемое умышленное членовредительство. Не совершай этого преступления. Подумай о Титусе.
– Опять ты про Титуса.
– Виноват. Но право же, взгляни на это так: твоя любовь к этой девушке, такой, какой она была когда-то, неожиданно обрела нечто вроде новой жизни. Неожиданная встреча с ней после стольких лет воскресила твои тогдашние чувства. Это психологический ребус, пусть и неизбежный, в нем есть свой смысл, но не тот, что тебе чудится. Конечно, сразу это не пройдет. Но через несколько недель или несколько месяцев ты еще раз все это переживешь, пересмотришь, перечувствуешь – и избавишься от этого. Это не навек, ничто человеческое не вечно. Вечность – это наша иллюзия. Как в сказке. Пробьет двенадцать, и все рассыплется и исчезнет. И ты почувствуешь, что свободен от нее, навсегда свободен, и бедный призрак волен идти своей дорогой. Останутся только обычные обязательства, обычные интересы. И ты почувствуешь облегчение, вздохнешь свободно. Сейчас ты еще во власти наваждения, гипноза.
Джеймс говорил, склонившись над водой и бросая плоские камешки так, чтобы они отскакивали от ее поверхности, хотя при такой зыби отскакивали они недалеко. Глядя на них, я чуть не застонал – мне вспомнилось, как мы с Хартли играли в эту игру на старом пруду близ нашего дома. У нее получалось лучше, чем у меня.
Я ответил:
– Ты говоришь как будто и умные вещи, но это все сотрясение воздуха. Для любви вся эта мелкая психология не годится. Ты, видно, неспособен себе представить, что любовь может быть на всю жизнь. А как раз в этом и есть ее чудо. Должно быть, ты никогда никого не любил так сильно.
И вдруг я вспомнил, что мне сказал однажды Тоби Элсмир в связи с моим предположением, что Джеймс, возможно, гомосексуалист. Оказывается, когда-то в Индии Джеймс был очень привязан к одному солдату, непальцу племени шерпа, который потом каким-то образом погиб в горах. Конечно, о чужих любовных делах мы ничего не знаем, а что там было у Джеймса, этого я и подавно не узнаю никогда. Чтобы загладить мое бестактное замечание, я сказал:
– Тебе, видимо, представляется, что прошлое вообще нереально, что это сплошные призраки. А для меня нет ничего реальнее прошлого, и верность ему важнее всего на свете. Тут не просто сентиментальные вздохи о юношеском увлечении. Это жизненный принцип, программа действий.
– Ты хочешь сказать, что все еще веришь в свою идею после того, как испробовал ее и вынужден был признать, что Хартли хочет вернуться домой и что для нее так лучше?
– Да. Потому я и должен здесь остаться. Я должен ждать. Должен быть на посту. Она будет знать, что я жду, что я здесь. Ведь и у нее могут быть сомнения. Сейчас ей пришлось вернуться, потому что все произошло слишком быстро. Но она подумает и поймет, что цепь-то уже разорвана. Рано или поздно она придет ко мне, я это знаю. Один раз уже пришла. И придет снова.
– А если не придет?
– Буду ждать хоть до конца жизни. Это мой долг, мое место здесь. Или, вернее, я подожду – а потом начну все сначала.
– То есть опять займешься ее спасением?
– Да. И перестань, ради бога, швырять камни.
– Виноват, – сказал Джеймс. – Помнишь, мы так играли на пруду близ Рамсденса, когда ты к нам приезжал с дядей Адамом и тетей Мэриан?
– Я должен ждать. Она придет ко мне. Она – часть меня. Это не прихоть и не пустая мечта. Когда знал человека с детства, когда и не помнишь такого времени, чтобы его не было рядом, это уже не иллюзия. Она вросла в меня. Неужели ты не понимаешь, что такая связь абсолютно нерасторжима?
