Луций осознал, что и Катулл, и Корнелия уже полулежат и все присутствующие смотрят на него. Не лишился ли он на миг сознания? Виночерпий Луция шикнул на него и дернул за руку, понуждая сесть.
Луций опустился на ложе. Виночерпий устроил целое представление, взбивая подушки и укладывая их поудобнее. Подали первое блюдо: черные оливки с черными хлебцами, усыпанными черными маковыми зернами. Луцию налили вина. В чаше оно выглядело тоже непроглядно темным.
По ходу трапезы на площадке между четырьмя ложами выступили юные танцоры, почти обнаженные и раскрашенные в черный цвет, как и отроки-слуги. Звучала похоронная музыка – трещотки и пронзительные свирели. Луций не понимал, где играют: музыкантов не было видно.
Танец казался нескончаемым. Луций видел, как ест Катулл, но ему самому кусок в горло не лез, Корнелия тоже есть не могла. Лицо весталки реяло бледным пятном в окружении сплошной черноты. Не ел и Домициан. Он наблюдал за танцорами.
Наконец, под дикие трели дудок и заключительный взрывной треск трещоток представление завершилось и танцоры исчезли, будто растворясь в стенах.
– Известен занятный факт о похоронах, – произнес Домициан, глядя прямо перед собой. – В старые времена всех покойников, даже великих, хоронили ночью. Сейчас так поступают лишь с бедняками, которые не могут позволить себе погребальное шествие. На мой взгляд, подобные процессии переоценивают хотя бы потому, что все они одинаковы. Сначала идут музыканты, которые привлекают внимание к предстоящему событию; за ними – плакальщицы, обычно наемные; потом появляются актеры и шуты, изображающие сцены из жизни усопшего. Следом шагают рабы, которых тот освободил, – они выражают благодарность слезами и причитаниями по упокоившемуся хозяину; дальше идут люди в восковых масках его предков, как будто мертвые ожили, дабы приветствовать примкнувшего к ним потомка. А в завершение появляется сам покойник, которого несут ближайшие родственники, чтобы собравшиеся могли в последний раз посмотреть на него, перед тем как он возляжет на костер и сгорит. В огонь бросают все подряд: одежду покойного, его любимую еду и книги. Кто-нибудь произносит речь. Когда все заканчивается, пепел собирают и помещают в каменный саркофаг.
Другой интересный факт: наше предки не сжигали тела умерших, а хоронили как есть. Мне говорили, что христиане поступают так даже сейчас; они в какой-то мере ценят сам труп в надежде, что он оживет. Но кому захочется ожить, когда плоть уже загниет, а тем более обнаружить себя запертым в каменном коробе или зарытым в землю? Как и большинство надуманных христианских идей, эта кажется довольно убогой. Мы, римляне, больше не прибегаем к захоронению – за исключением особых случаев, когда весталка повинна в несоблюдении обета целомудрия. Но тогда погребают не труп, а тело, которое еще дышит.
– Такое наказание практиковали в древности, – кивнул Катулл. – Но я помню, как несколько лет назад Цезарь пошел в своей мудрости на менее суровую кару в отношении осужденных сестер Окулат и Варрониллы.
– Решение далось мне нелегко, – сказал Домициан. – Неразумно отрекаться от мудрости предков. Весталки появились в Риме по воле царя Нумы, преемника Ромула. Негодных жриц он повелел побивать камнями.
– Неужели? – Катулл разжевал оливку и сплюнул косточку в заранее подставленную горсть виночерпия. – Я не знал.
– Казнь через погребение учредил другой царь, Тарквиний Приск. Он опирался на религиозные соображения. «Да не убьет жрицу Весты смертный, – заявил он. – Пусть решение остается за Вестой». Поэтому, когда весталку помещают в тесный подземный склеп, она жива, а склеп запечатывают и вход засыпают землей. Жрицу никто не убивает, и у нее нет возможности покончить с собой. Она переходит во власть времени и суда Весты. И я думал тогда, что Тарквиний Приск проявил даже бо́льшую мудрость, чем Нума.
Подали очередное блюдо: грибы – тоже черные благодаря соусу. И снова наличие аппетита продемонстрировал один Катулл. Он ел жадно, обсасывая пальцы.
– Насколько я помню, – сказал советник, – Цезарь проявил великую милость и при осуждении мужчин, которые надругались над Варрониллой и Окулатами.
– Да, я сохранил им жизнь. Однако дальновидность своего решения тоже теперь пересмотрел. Мудрее было бы, по-моему, наложить традиционное наказание, предусмотренное за соблазнение весталки, – в назидание другим, искусись они повторить подобное преступление. Как великий понтифик, я обязан всячески оберегать святость тех, кто хранит огонь Весты. Ты не согласна со мной, вирго максима? – Домициан впервые обозначил присутствие Корнелии.
Та еле слышно ответила:
– Да, господин.
– Сегодня называй меня великим понтификом.
– Да, великий понтифик.
– Уже лучше. Разве ты не согласна, вирго максима, с тем, что традиционное наказание является сильнейшим средством устрашения? С прелюбодея срывают одежду, его распинают на кресте и прилюдно бьют палками, а поруганные весталки взирают на его мучения, пока он не умрет. Мне говорили, что процесс может длиться весьма долго, в зависимости от общего здоровья казнимого. Люди со слабым сердцем испускают дух после первого же удара. Другие живут часами. Избиение постепенно надоедает исполнителю, не говоря уже о физической усталости. Бывает, ликторы так выдыхаются, что приходится звать новых.
Луцию померещилось, что в тарелку с яствами, которую держит перед ним виночерпий, положены не грибы, а кишки и внутренние органы, плавающие в мерзкой жиже. Его затошнило.
Следом подали черные фиги – всем, кроме Домициана. Императору принесли только яблоко и серебряный ножик. Домициан принялся очень медленно и вдумчиво срезать кожуру. Очистки он передавал прислужнику с крохотной головой, который заглатывал их, как пес ловит объедки с хозяйского стола. Когда Домициан надкусил яблоко, раздался резкий звук, словно хрустнули кости.
В глазах у Луция снова заплясали мушки. Он услышал, как Домициан шепнул что-то микроцефалу, который ответил тоже шепотом. Оба рассмеялись.
– Мы дивились, Катулл, откуда у слепца берется похоть, – пояснил император. – Страсть возбуждается красотой, но как воспринять внешность, не имея зрения?
Катулл повернул лицо к Корнелии:
– Слепец может хранить память о красоте. У него есть воображение.
– Да, но красота увядает, Катулл; она столь же недолговечна, сколь опьянение. Безусловно, твои воспоминания устарели. – Домициан уставился на Корнелию, и та потупилась. – Красота существует лишь в данный миг. Вот почему я попросил Эарина развлечь нас нынче: хоть ты и не увидишь его, Катулл, я уверяю тебя, что он прекрасен.
Вошел одетый в черное евнух. Он был невысок, строен и двигался очень грациозно, словно плыл по воздуху. Светлые волосы, воспетые поэтами, казались удивительно яркими в темноте и будто сами по себе светились. Кожа отличалась молочной белизной.
В полумраке Эарин напоминал эфирное создание из царства снов. Остановившись посреди зала, он запел. Рулады, чистые и сладкозвучные, тем не менее тревожили слух, ибо голос обладал сверхъестественным тембром, который невозможно было отнести ни к одной категории. Песня же, как и сам исполнитель, как будто явилась из неких потусторонних сфер.
Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печалью
Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти?
Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим
И не напрасно прошли и исчезли все ее блага,
Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно,
Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни,
И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный?
Если же все достоянье твое растеклось и погибло,
В тягость вся жизнь тебе стала, – к чему же ты ищешь прибавки,
Раз она так же опять пропадет и задаром исчезнет,
А не положишь конца этой жизни и всем ее мукам?
Нет у меня ничего, что тебе смастерить и придумать
Я бы в утеху могла: остается извечно все то же[29].
Когда отзвучала последняя нота, воцарилась долгая тишина. Слушая евнуха и рассматривая его, Луций думал о Споре. По щеке сбежала слеза. Не успев ее смахнуть, он осознал, что Домициан встал и неторопливо идет к нему.
Глаза императора сверкали во тьме отраженным светом ламп. Немигающий взор был прикован к Луцию. Тот, являясь охотником, не раз поражался манере некоторой живности – кроликов, например, – не спасаться бегством, а застывать под взглядом хищника. Теперь он понял состояние добычи. Он ощущал себя кроликом, не имея сил шевельнуться и отчаянно мечтая раствориться в окружающем мраке. Он словно обратился в камень. Казалось, даже сердце остановилось.
Домициан приблизился почти вплотную. Он пристально смотрел на Луция, сжав тонкие губы и придав лицу непроницаемое выражение. Остановившись прямо перед ложем, простер руку. Несмотря на оцепенение, Луций испугался, что вскрикнет, если Домициан коснется его лица. Он напрягся, чтобы не дрогнуть, и только сдавленный вздох сорвался с уст.
