Он встал передо мной. Это была правда. Все это действительно происходило, время бежало вспять. У него на лице было то же самое выражение, которое я уже видел. Я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание, но страха не было, только признание его правоты. Он сказал мне:
– Твой отец умрет. Но ты будешь жить.
– Нет! Я не этого у вас просил!
Он обернулся на отца. Они обменялись взглядами, и я понял, что был заключен еще один договор, в котором я не принимал участия. Отца подвели ко мне, и он с трудом опустился на колени; я даже услышал хруст его суставов. Я пытался вырваться из пут, крича на Эндо-сана.
– Кричать бесполезно. Ты ничего не сможешь сделать, и все останется, как есть, – тихо произнес отец. – Прояви достоинство перед жителями Пенанга.
Я прекратил борьбу.
– Почему?
Он улыбнулся мне своей красивой улыбкой, но на вопрос не ответил. Вместо этого он спросил почти детским голосом:
– Это больно?
– Нет, – ответил я. Воззвав к опыту прожитых жизней, к глубинам познания, я мог сказать ему точно: – Это не больно. Они сделают все как надо.
А потом толпа снова принялась шептать нашу фамилию, и этот шепот был словно волна, начинавшаяся далеко в море и набиравшая силу по мере приближения к берегу. Эндо-сан предупредил Горо и солдат, чтобы те не стреляли. «Хаттон! Хаттон!» – летело ввысь, прибавляя в звуке и накале чувств.
– Слушай! – сказал отец. – Сделай так, чтобы наше имя жило. Пусть оно навсегда сохранит те качества, которые с ним связаны. Только самые лучшие.
Эндо-сан снял с отца кандалы и помог встать поудобнее. Горо запротестовал, почувствовал себя обманутым, но Эндо-сан заявил:
– Он умрет свободным.
Отец сложил руки за спиной, схватившись за запястья. Как часто я видел, как он ходил, любуясь нашим садом, соединив руки в замок за спиной? Он выпрямил спину и поднял подбородок.
Эндо-сан встал прямо, на миг склонил голову и вынул катану из ножен. Она вышла тихо, словно луч солнца, пронзивший гряду дождевых туч, и с таким же блеском. Эндо-сан низко поклонился отцу.
– Я почту за честь, если вы позволите мне привести приговор в исполнение.
Отец наклонил голову, выражая согласие, и открыл глаза, сиявшие ярче, чем когда-либо. Он взглянул на солнце, быстро поднимавшееся над горизонтом, в последний раз почувствовав его тепло. Часы на башне пробили половину девятого, и утренний ветер охладил наши горящие лица и пошевелил его волосы.
Он протянул руку и погладил меня по голове.
– Никогда не забывай, что ты – Хаттон. Никогда не забывай, что ты – мой сын.
Эндо-сан снова поклонился и занес меч. Я узнал его стойку. «Хаппо». Обе руки подняты к правому плечу, ноги упираются в землю, меч воздет к небесам, как молитва. Толпа скандировала быстрее, и мои губы двигались в такт нашему имени.
Я заставил себя смотреть. Я сказал себе, что не отвернусь, что останусь с отцом до конца. Эндо-сан сделал вдох и опустил клинок. Толпа умолкла. Высоко в небе, пока еще невидимая, рокотала эскадрилья «Галифаксов», совершая ежедневный моцион.
* * *
Эндо-сан устроил так, чтобы отца похоронили на территории Истаны, рядом с надгробием Уильяма, а не бросили на всеобщее обозрение, как того хотели Хироси с Фудзихарой. Через несколько дней после его смерти меня вывели из форта Корнуолис, слабого и полуслепого от света, отражавшегося от стен, божественного света Пенанга, который я так любил. Я ничего не ел, а вода, которую ежедневно приносил Эндо-сан, застаивалась, пока я, скрючившись, лежал в углу. Я не говорил с Эндо-саном во время его посещений и не отвечал на его вопросы.
Меня освободили и поместили под домашний арест, что означало, что я не мог покидать Истану и находился под надзором Эндо-сана.
– Это Хироси приказал меня освободить?
– Хироси-сан умирает. Приказ отдал я.
По дороге в Истану я опустил стекла и – впервые за долгое время – вдохнул чистый, настоящий воздух. Я все еще не мог прочувствовать все случившиеся события, слоями навалившиеся друг на друга.
В камере я спал плохо, преследуемый яркими снами и воспоминаниями. Теперь же, когда мы ехали по извилистой прибрежной дороге, боль от ран утихала, смягченная моим старым другом, морем. Сколько раз я проделывал этот путь с отцом? Он часто делился самыми невероятными сведениями: «Вон там стоит дерево, откуда на машину резидент-советника свалилась ветка и переломала ему руки». «В том доме есть тайный проход на берег». «Вон в том ларьке продают лучшую ассам-лаксу[100], какую можно купить за деньги».
Все, что я знал о своем доме, я узнал от отца.
И мне больше не суждено было его увидеть.
Эндо-сан положил руки мне на плечи и развернул к себе. Я постарался не вздрогнуть, но он успел увидеть выражение моего лица и отпустил. Я вышел на балкон своей комнаты – плитки на полу еще не остыли от дневного зноя, и на них было приятно стоять. Солнце окунулось в море, окрасив его в красный цвет, и остров Эндо-сана лежал так невинно, охваченный огнем света, словно горшок, обжигаемый в горне. Над ним кружили стаи птиц, слетевшихся со всех уголков неба. В разогретом воздухе парили браминские коршуны. Не торопясь возвращаться домой, они бесконечно взмывали ввысь, подобно мифическим созданиям, которым никогда не нужно прикасаться к земле, ни единого раза за всю жизнь.
– Спасибо за то, что организовали похороны, – сказал я казенным тоном и поклонился Эндо-сану.
Перед моим внутренним взором продолжали парить коршуны, и я им завидовал.
Он достал из складок юкаты конверт.
– В мое последнее посещение твой отец попросил принести ему письменные принадлежности.
Я принял конверт обеими руками. Эндо-сан продолжил:
– Разумеется, ты все еще под домашним арестом. Тебе не позволено покидать Истану без моего разрешения. Твой меч хранится у меня. Тебе не позволено его носить. Пожалуйста, соблаговоли следовать этим распоряжениям. Мне будет затруднительно ходатайствовать за тебя еще раз.
Он снова обвил меня руками и крепко обнял. И оставил меня на балконе, в одиночестве, если не считать редких вечерних звезд.
Через несколько секунд он показался на берегу: его шаг был скованным и оставлял на песке длинные следы. Он спустил лодку на воду, забрался в нее и погреб к себе.
Я открыл конверт и стал читать написанные дрожащим почерком решительные слова.
«Тюрьма форта Корнуолис,
Пенанг
31 июля 1945 года
Мой дорогой сын,
Между нами осталось столько недомолвок, и теперь время распорядилось так, что у нас больше никогда не будет возможности их озвучить.
Поначалу я был очень расстроен твоими отношениями с господином Эндо и японцами. Они – жестокий народ, возможно, кто-то и поспорит, что не более жестокий, чем англичане или китайцы, но я никогда не смогу полностью понять их и их неуместную жестокость. Мое огорчение от твоей близости с господином Эндо немного уменьшилось, когда я увидел, какое влияние он на тебя оказывал. Учись у него, потому что он может многое тебе дать, но решения принимай сам. Не позволяй узам прошлого – или страху перед будущим – направлять течение своей жизни, потому что, сколько бы жизней нам ни предстояло еще прожить, чтобы искупить и исправить свои ошибки, я считаю, что мы обязаны перед богом прожить эту жизнь настолько праведно, насколько это возможно.
Я уже довольно давно знаю о твоей гуманитарной деятельности: отец твоего друга часто сообщал мне о тех добрых делах, которые ты совершал, работая на господина Эндо. И это значит, что в день своей смерти я смогу пройти с гордо поднятой головой, твердо зная, что никто из моих детей – ни один – никогда не выбирал легкого пути; что все они боролись за то, чтобы в эти печальные времена сохранить здравость рассудка, разум и сострадание.
За эти дни мы с господином Эндо много раз беседовали. Я наконец понял, кто он и что он есть и кем был прежде, и думаю, что могу доверить ему свою жизнь. У нас такая разная вера! Но, проведя всю жизнь на Востоке, я считаю, что в его вере есть не одна крупица истины.
Я заключил с ним сделку. Он сообщил, что у него есть возможность добиться помилования только для одного из нас, потому что, судя по всему, ты нанес японцам серьезный урон. Я знаю о твоих просьбах со мной увидеться, но я попросил господина Эндо не разрешать этого, потому что боюсь, что ты поймешь мои намерения.
Ну вот, время на исходе. Я уже слышу толпу снаружи. Я уверен, что впоследствии они тоже узнают о том, чем мы пожертвовали, и простят нас за связь с японцами. Я ни разу не пожалел, что остался здесь защищать наш дом. Мы поступили правильно, и История рассудит нас по справедливости и с благодарностью.
Сын мой, скорби, сколько сможешь, но не очень долго. Я боюсь за тебя и за бремя, которое налагает на тебя долг. Я христианин, но в последние минуты жизни мне искренне хочется верить, что нам всем суждено жить снова и снова и что в какой-то из этих будущих жизней, на дальнем краю рассвета, мне может быть даровано счастье встретить тебя еще раз и сказать, как сильно я тебя люблю.
