Сын мой, скорби, сколько сможешь, но не очень долго. Я боюсь за тебя и за бремя, которое налагает на тебя долг. Я христианин, но в последние минуты жизни мне искренне хочется верить, что нам всем суждено жить снова и снова и что в какой-то из этих будущих жизней, на дальнем краю рассвета, мне может быть даровано счастье встретить тебя еще раз и сказать, как сильно я тебя люблю.
С огромной любовью,
твой отец».
Я отчетливо услышал его голос, полный любви ко мне, ко всем своим детям. Я облокотился на перила балкона, и внезапно внутренние силы погасли, словно задутое пламя свечи. Внутри меня зияла пустота; я весь задрожал и сжал кулаки, наконец-то отдавшись горю.
Мне пришлось подождать, после ужина в ресторане прошло несколько дней, прежде чем Митико достаточно окрепла, чтобы показать мне, где отец спрятал коллекцию керисов. Теперь она все дни проводила в доме, и я стал уходить из конторы пораньше, чтобы уделять ей больше времени.
– Это было жестоко с моей стороны – показать вам меч Эндо-сана. Я не знала, что им он казнил вашего отца, – сказала она однажды вечером, когда я окончил рассказ о смерти Ноэля.
Мы оба были мрачны. Я столько времени не думал об этом, но помнил все до мельчайшей детали.
– После этого я его больше никогда не видел. Я не знал, что он с ним сделал. Когда после стольких лет он снова оказался у меня в руках, я испытал шок. Мне захотелось, чтобы вы немедленно ушли.
– И что заставило вас изменить решение?
Мне потребовалась не одна минута, чтобы обдумать ответ.
– Я посчитал, что для вашего появления здесь должна была быть причина. И прогнать вас означало бы проявить грубое неуважение к памяти Эндо-сана.
Мне тоже хотелось кое о чем у нее спросить, и теперь мы знали друг друга достаточно хорошо, чтобы я мог это сделать.
– Чемоданы, с которыми вы приехали, – это все, что у вас осталось?
– Да. Я привела в порядок все свои дела. Компания моего мужа – в надежных руках.
– Должно быть, трудно вот так от всего отказываться.
Я размышлял о времени, когда мне придется сделать то же самое. Я уже начал делать необходимые приготовления, чтобы обрезать лишние звенья своей жизни, но все еще колебался, не решаясь на последний шаг.
– Это было необходимо. По большому счету это и есть старость. Начинаешь раздавать накопленное, пока не останутся только воспоминания. В конце концов, что еще нам может понадобиться?
Я тщательно обдумал ее слова, и ответ пришел медленно, но верно.
– Тот, с кем можно разделить эти воспоминания, – сказал я, удивившись сам себе.
На самом деле я никогда намеренно не отказывался обсуждать свои действия во время японской оккупации. Нежелание тревожить застывшие воспоминания и озвучивать их пришло само собой, постепенно зацементировавшись сочетанием чувства вины, утраты, безысходности и уверенности, что никто никогда не сможет понять, через что мне пришлось пройти.
И в этот миг я осознал, что результатом такого положения стала потеря способности доверять, одного из краеугольных камней айкидо. Во время ученичества в Токио я настаивал – всегда, когда это было возможно, – быть «нагэ», тем, кто принимает атаку и контролирует исход поединка. Это противоречило этикету додзё, который требует равного выполнения противоположных ролей. Поэтому я не пользовался популярностью среди других учеников, хотя сам считал свой выбор проявлением сильного характера, которым гордился. Став инструктором, я никогда никому не доверял роль «нагэ» и никогда не был «укэ», тем, кого подбрасывают в воздух, чем я когда-то так наслаждался.
Это понимание, как все и великие и полезные озарения, относящиеся к человеческой природе, было горько-сладким и пришло слишком поздно.
– Я очень ценю то, что вы делаете. И знаю, как это для вас трудно, – сказала Митико, и ее нежный голос ворвался в мои мысли, как птица, низко скользнувшая над гладью пруда.
Я отмахнулся от ее слов.
– От вас тоже потребовались немалое мужество и сила, чтобы приехать сюда. Я рад, что вы это сделали.
– Мне понадобилось много времени, чтобы решиться. Приехать сюда и потревожить ваш жизненный покой не было спонтанным действием.
Она попросила помочь ей подняться.
– Завтра утром я покажу, где ваш отец спрятал кинжалы.
Когда я закончил утреннюю тренировку, она уже ждала меня в панаме, затенявшей лицо, и с лопатой в руке. Я просил ее составить мне компанию на тренировках, и поначалу она так и делала, но потом силы стали ее покидать, и вместо практики она предпочитала гулять по берегу, наблюдая за началом нового дня.
Опираясь на лопату, как на трость, она привела меня на реку, где мы с ней смотрели на светлячков. Несмотря на то что солнце было скрыто облаками и мы шли в тени нависавших над нами деревьев, утро было жарким. Воздух стал прохладнее только у самой реки. Она остановилась у красного жасмина, который посадила моя мать.
– Копайте вокруг него.
– Почему вы так уверены? – Меня снедали сомнения, но в то же время мне хотелось доставить ей удовольствие.
– В том, что вы мне рассказали, было полно подсказок.
Я принялся копать землю вокруг дерева, стараясь не повредить корни. Фута на четыре вглубь лопата ударилась обо что-то, похожее на металл. Я бросил лопату и начал разгребать землю руками и в конце концов вырвал из земли ржавый сундук.
Сундук оказался тяжелым, и мне понадобилось напрячь все силы, чтобы поднять крышку. Внутри, завернутые в несколько слоев промасленной ткани, лежали восемь керисов, собранных отцом. Они все были в хорошем состоянии, если не считать легкого вкрапления ржавчины на лезвиях. Я поднял керис, купленный Ноэлем у низложенного султана, и окунул его в полоску солнечного света. Бриллианты на рукояти разбросали свет по деревьям, и мне показалось, что это вдруг зажглись светлячки, соперничая с сиянием дня. Один из лучиков света затанцевал на щеке Митико.
– Я понимаю, чем они так привлекли вашего отца. Они великолепны. Что вы будете с ними делать?
Я покачал головой:
– Не знаю.
Я сбросил вырытую кучу земли обратно в яму. Под конец у меня разболелись руки. Мы сидели на берегу, а сундук стоял между нами. Во мне росла необъяснимая грусть, и Митико это почувствовала.
Приезд гостьи с катаной Эндо-сана, которую я считал давно потерянной, обнаружение керисов отца – все это, казалось, подчеркивало в моих глазах тот неизбежный факт, что у меня никогда не было выбора. Все было предопределено заранее, задолго до моего рождения. Надежды моей матери, скрытые в выбранном ею и теперь позабытом имени, не оправдались.
Я поделился этим с Митико, и она сказала:
– Если это правда, то вы – очень счастливый человек.
Увидев, что я ее не понимаю, она попыталась объяснить.
– Уверенность в том, что наши судьбы направляет высшая сила, должна давать огромную поддержку. Знание, что мы не просто мечемся по жизни, как мыши в лабиринте, должно придавать смысл жизни. Мне стало бы спокойнее, если бы я знала, что все это, – она постучала себя по груди, – моя болезнь, моя боль и утрата, и да, наша с вами встреча, имеет свою причину.
– Никогда не считал себя счастливым, – упрямо возразил я. – У нас должна быть свобода выбора. Вы знаете стихотворение про две дороги, одна из которых остается не выбранной?[101]
– Да. Оно всегда меня забавляло: кто тогда создал те две дороги?
Над этим вопросом я никогда не думал.
Эндо-сан однажды сказал: «Любой бой вращается вокруг взаимодействия сил», – и я начал понимать, что про войны можно было сказать то же самое. Равновесие сместилось, и силы союзников, утомленные, но упрямые, уверенно наступали на японцев. «Галифаксы» теперь прилетали ежедневно, чередуя бомбы с листовками, в которых рассказывалось об успехах союзных войск. Мы слышали про пилотов-камикадзе, воинах «Божественного ветра», но даже они не смогли остановить наступление. Несмотря на изоляцию в Истане, до меня доходили обрывки новостей. Ход войны читался по лицам слуг.
Я вошел на кухню и обратился к Ацзинь, нашей кухарке:
– Съезди в город и купи мне на черном рынке несколько банок краски. – Я протянул ей пачку банановых денег и сказал, какие цвета мне были нужны.
Через несколько часов кухарка вернулась.
– Айя, сэр, город сошел с ума, все тратят, тратят и тратят. За черствую буханку хлеба просят пятьдесят тысяч японских долларов.
Она вручила мне шесть банок краски, но я велел ей оставить их на площадке под лестницей на чердак, вместе с кистями.
– Все стараются избавиться от банановых денег. Ты знаешь, что это значит?
Она выглянула из окон кухни туда, где стоял переехавший в Истану Эндо-сан, вглядываясь в небо и море через окуляры бинокля.
– Йа-ла, скоро цзипунакуев всех прогонят.
Я пошел в кабинет и вернулся с новой порцией банановых купюр.
– Возьми это и раздай остальным. Потратьте все так быстро, как захотите.
