Возможно даже, в этом и заключается смысл путешествия – в незнании резонов, на него толкнувших. И, может быть, его прощальная речь в Дублине будет хороша именно оттого, что он покуда даже не представляет, что именно скажет.
Итак, он едет в Дублин.
На следующее утро, через час после сигнала будильника – время давно измерено и известно до секунды, – Селия собирается на работу, в свой кабинет при музее. Ее лицо мирно, спокойно, почти благостно. Наверное, оттого, что она вот-вот перейдет в буддизм.
Как обычно, Селия двигается с воодушевлением и с завидной целеустремленностью. Она выглядит беспомощной и в то же время – обе эти крайности совершенно необходимы – есть в ней пугающая сила. Иногда при взгляде на нее Риба вспоминает слова своего деда Хакобо: «Без энтузиазма важные дела не делаются». Селия – олицетворение энтузиазма, и у нее всегда такой вид, словно все, что она делает, исполнено важности. Но вот она улыбается, и эта улыбка мгновенно отменяет всю важность. Селия говорит, что научилась этому в театре Оклахомы, в театре, чья сцена, по ее словам, переходила прямо в пустоту.
Кажется, они неразлучны – Оклахома и Селия. А третьей вершиной этого треугольника будет Будда. Селия постоянно говорит, что Соединенные Штаты – лучшее место для энтузиазма, и потому жизнь там, – а она однажды побывала в Чикаго, – для Селии не более чем театр, глядящий в пустоту. Но Селия была бы не прочь пожить и в Нью-Йорке – это если Риба перестанет ходить вокруг да около и решит наконец перебраться в город своей мечты, в свой предполагаемый центр мира.
Перед уходом на работу Селия как бы между прочим делится пугающей информацией. Предчувствуя, что милый ей аутист вскоре усядется за компьютер, она говорит, что люди, постоянно пользующиеся Гуглом, постепенно теряют способность к глубокому чтению художественной литературы, и это, мол, лишний раз доказывает связь оцифрованной мудрости с мировой глупостью последних времен.
Риба принимает критику на свой счет, но предпочитает сделать вид, что намека не понял. Когда Селия выходит, он пьет свой первый утренний капучино. Кофе, думает он, был придуман специально для того, чтобы не терять сосредоточенности в Интернете. В отсутствие спиртного ему остается только кофе, чтобы держать себя в тонусе. Сегодня он пьет его быстрей обычного: прямо на кухне, не присаживаясь, почти на бегу, с великолепной жадностью. А затем, стремясь не потерять ни единого мгновения, пока действует кофеин, поворачивается к инсинуациям Селии спиной и усаживается за компьютер.
Вначале он размышляет о том, что, ему, наверное, следовало бы проводить меньше времени перед экраном, – не только из-за слов Селии, хотя они произвели на него большое впечатление, – но и потому, что он давно уже подумывает прервать свое навязчивое стремление неподвижно засесть у компьютера. Ему хотелось бы вернуться к жизни и начать ставить перед собой серьезные цели. Впрочем, он тут же отказывается от этих мыслей. Ему почти шестьдесят, и он не имеет ни малейшего представления, какие такие серьезные цели он мог бы перед собой сейчас поставить. Так что он решает снова с головой погрузиться в Интернет и провести еще один день в поиске по блогам. Тут уж он дает волю своему нарциссизму и запускает поиск сперва по собственному имени, а затем – по названию издательства. Он понимает, что это уже не просто проявление эгоцентризма, а настоящая мания, но не хочет отказываться от ставшего ежедневным ритуала. Плоть слаба.
На самом деле этот судорожный поиск помогает ему смягчить тоску по тем временам, когда он приходил в издательство и там, вместе со своим секретарем Гоже, тщательно просматривал все упоминания в прессе об издаваемых им книгах. Он понимает, что его нынешняя мания выглядит нелепо и почти уродливо, но она кажется ему необходимой для душевного здоровья. Он заходит в чужие блоги, чтобы прочесть, что там пишут о «его» изданиях, и если встречает не устраивающий его отзыв, оставляет анонимный комментарий, называя автора невеждой и придурком.
Сегодня он посвятил этому довольно много времени и в конце концов изругал одного барселонца, отправившегося туристом в Токио, – тот написал у себя в блоге, что взял в путешествие книгу Пола Остера, и Остер его разочаровал. Вот скотина! Риба издал только «Изобретение одиночества», а туристу не понравилось «Бруклинское безумие», но Риба считает Остера своим другом и возмущен плохим отзывом. Покончив с блогером, он чувствует себя необычайно отдохнувшим. В последнее время он стал таким мнительным, таким подавленным, что ему кажется, спусти он сейчас кому-нибудь с рук несправедливую критику Остера, и самому ему станет еще хуже, чем было.
Он прерывает гипнотическое состояние, в которое ежедневно погружается у компьютера, и встает с кресла. На несколько секунд останавливается у большого окна и смотрит через стекло на Барселону. Сегодня из-за непрекращающегося и уже начавшего внушать беспокойство дождя вид из окна не так хорош, как обычно. Целый город исчез за плотной стеной воды. В мае всегда идет дождь, но в этом году он как-то чересчур разошелся, словно там, наверху, в заоблачных высях решили подыграть Доминик и теперь готовят почву для ее инсталляции в Лондоне.
Рибе кажется, что его краткая прогулка к окну, беглая и мимолетная свобода от Всемирной сети должна пойти ему на пользу. Как если бы он стал менее «хикикоморным» только оттого, что стоит сейчас перед окном и смотрит на исчезнувшую Барселону. Кажется, на него сильно повлияли слова, брошенные Селией перед уходом. Как правило, он не отрывается от компьютера до самого ее прихода в без четверти три, но сегодня сделал исключение и уделил часть своего времени окну, за которым ничего нет. Наверное, он выбрал не лучший момент – как ни всматривайся, в сплошной мути видны только тусклые очертания. Он так и не отошел от окна, стоит и слушает монотонное, почти молитвенное бормотание дождя. Теряет ощущение времени.
В последнее время он почти не ступает на улицы Барселоны. Просто разглядывает ее сверху, когда она не прячется, как сегодня, за пеленой дождя. Подумать только, раньше у него была такая оживленная светская жизнь, теперь же он словно завял, стал уныл, застенчив – куда застенчивей, чем привык о себе думать, – и заперся в четырех стенах. Всего лишь один глоток избавил бы его от мизантропии, повысил бы самооценку. Но ему нельзя, это навредило бы его здоровью. Он спрашивает себя, действительно ли в Дублине есть бар под названием «Коксуолд». В глубине души он изнемогает от желания нарушить установленные им же самим правила и сделать добрый глоток виски. Но нет, он умеет держать себя в руках. Если Селия увидит, что он опять запил, она вполне способна его бросить, в этом он убежден. Она не согласится вернуться к дням непрерывного этилового кошмара.
Итак, он не выпьет ни глотка, перетерпит стоически. Ни одного дня не проходит без того, чтобы его не одолела смутная ностальгия по ужинам из другой эпохи, когда он ходил в рестораны со своими авторами. Незабываемые ужины с Грабалом, Эмишем, Мишоном… Ух и здоровы же они пить, эти писатели!
Он возвращается к компьютеру и набирает в Гугле «Коксуолд», «бар» и «Дублин». Тоже способ утолить жажду, ничуть не хуже прочих. Очень быстро он убеждается, что в Интернете нет ни одного питейного заведения с таким именем, и снова чувствует острое желание оказаться в настоящем баре. И снова подавляет его. Идет на кухню и выпивает два стакана воды подряд. Потом, опершись на холодильник, вдруг вспоминает, что временами любит вообразить себя – только вообразить – не сумрачным затворником, болезненно зависимым от своего компьютера, а свободным человеком, открытым миру и городу, что расстилается у его ног. В этих мечтах он не бывший издатель и нынешний отшельник, не сложившийся комптьютерный аутист, а отличный парень, один из тех славных ребят, которыми кишели голливудские фильмы пятидесятых и на которых равнялся когда-то его отец. Кто-то вроде Кларка Гейбла или Гэри Купера, кто-то из породы общительных и открытых – раньше их называли «экстравертами» – типов, мгновенно заводящих дружбу с коридорными, горничными, банковскими клерками, зеленщиками, таксистами, дальнобойщиками и парикмахершами. Один из этих замечательных персонажей без комплексов и сомнений, посмотришь на такого и вспоминаешь, что на самом деле жизнь прекрасна и жить ее следует с энтузиазмом – это лучшее лекарство от тоски, болезни европейского пошива.
С эпохи пятидесятых, со времен его детства, ему досталось унаследованное от отца – пусть покореженное и закамуфлированное его робостью, левыми взглядами, тщательно отполированным образом въедливого издателя-интеллектуала, – мощное и простодушное восхищение американским образом жизни. И не только оно. Он ни на миг не забывает, что в мире есть место, где он мог бы быть счастлив, сказать по правде, дважды это ему почти удалось, и это место – Нью-Йорк. А ведь есть еще регулярно повторяющийся сон, одно время он просто преследовал Рибу. В этом сне все выглядело точь-в-точь как в его детстве, когда он в одиночестве играл в футбол в маленьком патио цокольного этажа на улице Арибау и воображал, что он местная и приезжая команды одновременно. Во сне патио было неотличимо от патио в доме его родителей, и там царило столь же реальное ощущение разрухи и хаоса, характерное для первых послевоенных лет. Все было, как в жизни, только вместо серых квадратных домов его окружали нью-йоркские небоскребы, вызывая у него ощущение, будто он находится в самом центре мира. От этого где-то внутри поднималось чувство – позже он ощутит его в другом сне, в том, где он выйдет из паба в Дублине, – странное горячее чувство, будто именно сейчас он переживает миг невыразимого счастья.
