После завтрака я обошел дом, закрыл и запер на задвижки все окна. Вылил воду из ведер на чердаке и опять поставил их под дыркой в крыше. Спустившись вниз и заглянув в красную комнату, я увидел на столе, полускрытый промокашкой, конверт с тем длинным письмом, которое я написал Хартли, когда Титус был еще жив, но так и не доставил по адресу, – письмо о том, как Бен пытался меня убить, и как я буду появляться «снова и снова», и как мы заживем с ней тихой жизнью вдали от всех. После признания Перри и смерти Титуса оно, конечно, устарело, я с болью осознал это и уже хотел его уничтожить, но решил сперва перечитать. Такое решение, видимо, входило в мрачную деловитость этого дня. Жаль было, что пропадет зря красноречие вступительной части и ценная информация, содержавшаяся в письме, поэтому я уничтожил только последние две страницы, где речь шла о Бене и Титусе. Потом на отдельном листке я написал: «Письмо это я написал давно, но не доставил. Прочти его внимательно. Я тебя люблю, и мы будем вместе». Приписал свой номер телефона, вложил в новый конверт, заклеил и сунул в карман.
Я заблаговременно пошел в деревню со своим чемоданом и в лавке разменял чек. Купил лезвий для бритвы, а заодно крема и пудры того сорта, какой употребляла Хартли. Еще не было половины четвертого, и я не спеша побрел к церкви. Меня мутило от страха и надежды, я был готов к тому, что меня либо вырвет, либо я потеряю сознание. Такси уже было на месте – таксист сказал, что делать ему все равно нечего. Я сказал ему, пусть ждет, я приду. Он засмеялся:
– Хоть три часа ждать?
Я ответил:
– Если понадобится, так и три.
Я прошел на кладбище, поглядел на могилу Молчуна и вспомнил, что собирался показать ее Титусу. Вошел в церковь, посидел, чтобы отдышаться, и вдруг испугался, как бы не опоздать, выскочил на воздух и чуть не бегом поднялся в гору. День был теплый, но ветер с моря приятно освежал.
Дойдя до их дома, я остановился перевести дух у голубой деревянной калитки с замысловатой задвижкой. Огромные розы всех цветов и оттенков сверкали на солнце. Я обнаружил, что все еще держу в руке чемодан, который собирался оставить в такси, и бумажный пакет с косметикой Хартли, который собирался убрать в чемодан. И тут я услышал что-то ужасное, невыносимое, от чего кровь застыла в жилах. В доме две флейты, большая и малая, в унисон играли «Зеленые рукава».
Чего-чего, а дуэта на флейтах я сейчас никак не ожидал услышать. Но мало того, в далеком прошлом «Зеленые рукава» были для нас с Хартли заветной мелодией. Я старательно выводил ее на своей флейте, и вместе мы подбирали ее на стареньком пианино ее родителей. Мы пели ее друг другу. Это была наша любимая, наша любовная песня. Если б я сейчас услышал ее в исполнении одной флейты, то не замедлил бы воспринять как тайную весть надежды. Но две флейты… Возможно ли, что это умышленное оскорбление, преднамеренное глумление над прошлым? Нет. Она просто забыла.
Все это промелькнуло у меня в голове, пока пальцы возились со щеколдой. Я медленно ступил на дорожку. Музыка смолкла, в доме истерически залаяла собака. Я зашагал к двери, обуздывая свое воображение и уже с новыми мыслями. Профанация «Зеленых рукавов» ничего особенного не означает. Может быть, он любит эту песню, а она не сумела изгнать ее из обихода. И игра на флейтах ничего не означает. Будь у нее намерение сбежать, она с тем большим основанием вела бы себя как обычно. А может быть, эта мелодия все же адресована мне? Пока несомненно только то, что она не одна. Я позвонил, хотя благодаря собаке надобность в этом отпала и неистовый лай все равно заглушил звонок.
Дверь открыла Хартли. Голова ее была откинута, что придавало ей надменный вид, но она, должно быть, просто волновалась. Она смотрела на меня без улыбки, чуть раскрыв губы, а я смотрел на нее, жарко краснея и чувствуя, что глаза у меня круглые, как блюдца. Каким-то образом я уловил, что Бен стоит у нее за спиной, у открытой двери в гостиную. Даже будь у меня наготове какая-то фраза, предназначенная только для ее ушей, я не мог бы выговорить ни слова, мы оба окаменели. Собака, гладкая черно-белая длинномордая колли, подбежала к Хартли, не переставая лаять. Перекрывая этот содом, я сказал:
– Здравствуйте!
И Хартли ответила:
– Вот как хорошо, что собрался.
Я шагнул в переднюю. Запах роз, которые и здесь стояли в нескольких вазах, мешался с затхлым духом дома, приторным и чуть тошнотворным, как в комнате у дряхлой старухи.
Хартли сказала собаке: «Тихо», но та стихла, когда сама сочла нужным, а тогда стала обнюхивать меня и вилять хвостом. Бен крикнул из гостиной:
– Заходите!
Я вошел. За широким окном отлого спускался луг, а дальше поднималось синее море, терявшееся в знойной дымке, и никогда еще красивый вид не выглядел столь зловеще. Обе флейты лежали на широком белом подоконнике рядом с биноклем.
– Садись, пожалуйста, – сказала Хартли.
Я заметил, что она прифрантилась. Волосы завиты и аккуратно уложены, на ней строгий темно-синий сарафан и полосатая синяя с белым блузка. Выглядит как будто моложе, здоровее.
– Где хочешь сидеть, здесь или здесь?
Я опустился в низкое кресло с деревянными подлокотниками, предпочтя его тому тесному мягкому креслу, в которое с трудом вдавился когда-то. На круглом столике и рядом на подносе все было приготовлено для грандиозного чаепития – хлеб и масло, домашние лепешки, варенье, какие-то сэндвичи и торт с глазурью.
– Пойду заварю чай, – сказала Хартли и исчезла в кухне, оставив меня наедине с Беном.
Бен, не садясь, вступил в разговор с собакой:
– Чаффи (так ее, очевидно, звали), Чаффи, ко мне. Сидеть.
Чаффи сел, после чего уселся и Бен, но тут вернулась Хартли с чайником, и Чаффи опять вскочил.
– Пусть чуток настоится, – сказал Бен.
Хартли потрясла чайник, сказала:
– Уже настоялся, – и обратилась ко мне: – С молоком? С сахаром?
– Спасибо, и с тем и с другим.
– Молоко можно сразу? Сэндвич хочешь? Или чего-нибудь с вареньем? Торт домашнего приготовления, но приготовлен, увы, не в этом доме.
И стала разливать чай.
– Сэндвич, да, спасибо. Вид от вас замечательный.
Последнее я добавил чисто автоматически. От волнения я почти не сознавал, что говорю.
– Да, вид что надо, – сказал Бен. Он повторил: – Вид что надо, – и опять заговорил с Чаффи: – Сидеть! Вот так, молодец, – и дал ему половину сэндвича.
– Балуешь ты его, – сказала Хартли.
– Это та самая собака, с фермы Аморн? – спросил я все так же автоматически.
Потом спохватился: а может быть, считается, что я ничего про это не знаю? Потом подумал: не все ли равно?
– Да, они их разводят, – сказал Бен. – Хорошая порода, валлийские колли. Этот-то оказался неспособным, не научился стеречь овец. Что, Чаффи, не захотел тратить драгоценное время на безмозглых овец, верно я говорю?
Чаффи опять вскочил и завилял хвостом.
Я поставил чемодан на пол рядом с собой, а на него положил пакет с косметикой Хартли и своими лезвиями. Теперь я отставил чашку, открыл чемодан, убрал в него пакет и закрыл чемодан. Я боялся, что Бен как-нибудь разглядит или угадает, что в пакете. Бен и Хартли следили за моими движениями.
– Интересно было встретить вашего брата, военного, – сказал Бен.
Едва ли Хартли когда-нибудь рассказывала ему о моей родне. У чудовищ родни не бывает.
– Он мой двоюродный брат.
– Ах да, двоюродный. В каких частях служит?
– Полк королевских стрелков.
– Знаю, «зеленые куртки».
– Да, «зеленые куртки».
– Он все гостит у вас?
– Нет, уехал в Лондон.
– Зря я не стал кадровым военным, – сказал Бен.
– В мирное время было бы, наверно, скучновато, – сказала Хартли.
– Зря, – повторил Бен. – В армии человека узнаешь как облупленного. Все время среди людей. А впрочем, и дома неплохо.
– Очень даже неплохо.
– Как ваш дом?
– Крыша протекла.
– Да, дождь был знатный.
– Скушай еще сэндвич, – сказала Хартли. – Ах, ты и первый не съел.
Я схватил сэндвич и так сжал, что огуречный сок брызнул на пол. Я стал запихивать сэндвич в карман. Сказал:
– Это такое горе, такое горе, мне так жаль…
– Титуса, – сказал Бен. – Да, нам тоже. – И после паузы добавил: – Чего только не бывает.
– Это была трагедия, – сказала Хартли, будто давала научное определение.
Я продолжал что-то говорить. Мне нужно было всех нас втянуть в общий поток скорби, нужно было остановить эту ужасную машину пристойной, неискренней вежливости, но я не мог найти подходящих слов.
– Мне все кажется, что это я виноват… я не могу… я никогда не…
– Вовсе ты не виноват, – сказала Хартли.
– Вы-то, безусловно, не виноваты, – сказал Бен рассудительно. – Скорее уж, это он виноват.
– Я не вынесу этого. Я не могу в это поверить, я…
– Мы должны и поверить в это, и вынести, – сказала Хартли. – Это случилось. Словами тут не поможешь.
– Да, словами тут не поможешь, – сказал Бен. – Это как на войне. Что-то случилось, а ты продолжаешь делать свое дело. Потому что нужно. Так я говорю?
