– Титуса, – сказал Бен. – Да, нам тоже. – И после паузы добавил: – Чего только не бывает.
– Это была трагедия, – сказала Хартли, будто давала научное определение.
Я продолжал что-то говорить. Мне нужно было всех нас втянуть в общий поток скорби, нужно было остановить эту ужасную машину пристойной, неискренней вежливости, но я не мог найти подходящих слов.
– Мне все кажется, что это я виноват… я не могу… я никогда не…
– Вовсе ты не виноват, – сказала Хартли.
– Вы-то, безусловно, не виноваты, – сказал Бен рассудительно. – Скорее уж, это он виноват.
– Я не вынесу этого. Я не могу в это поверить, я…
– Мы должны и поверить в это, и вынести, – сказала Хартли. – Это случилось. Словами тут не поможешь.
– Да, словами тут не поможешь, – сказал Бен. – Это как на войне. Что-то случилось, а ты продолжаешь делать свое дело. Потому что нужно. Так я говорю?
Хартли сидела, сложив руки на коленях. На меня она не смотрела. Она неловко поеживалась и приглаживала свою аккуратную прическу. Губы она не подмазала, на загорелом лице не было и признака косметики. В вырезе полосатой блузки видна была загорелая шея и ключицы. Такой гладкой, чистенькой и ухоженной я еще не видел ее со времени нашей новой встречи.
И Бен тоже, как я отметил, излучал комфорт и довольство. На нем была чистая рубашка в широкую полоску и галстук в тон. Свободная коричневая летняя куртка, брюки тоже коричневые, но посветлее, и белые, на вид новехонькие парусиновые туфли. Обтянутый рубашкой живот самодовольно выдавался вперед повыше кожаного ремня. Короткие волосы приглажены, щеки свежевыбриты. А на лице странное выражение какой-то спокойной отчужденности. Глаза прикрыты, короткая верхняя губа как-то брезгливо втянута. Он тоже не смотрел на меня. Он уже успел съесть несколько сэндвичей.
– Наверно, так, – ответил я на его вопрос.
– Я тебе дам салфетку, – сказала Хартли. – У тебя все руки липкие.
Она достала из ящика бумажную салфетку и протянула мне.
– Зимовать будете здесь? – сказал Бен.
Разговор о Титусе они, видимо, считали законченным.
Я не осуждал их. К чему им открываться мне в своих чувствах? Им нужно оправиться от этой утраты по-своему. Они довольны, что тема эта была нами затронута и теперь ее можно оставить. Возможно, для этого меня и пригласили.
– Да, я здесь живу постоянно.
– Я думал, может, поедете во Францию, либо на Мадейру, либо куда там еще богачи на зиму ездят.
– Нет, не собираюсь. К тому же я не богач.
– А тут зимой дьявольски холодно.
– Ты погляди, погляди, как он сидит! – сказала Хартли, указывая на Чаффи.
Тот теперь сидел, аккуратно подобрав под себя передние лапы, а задние вытянув во всю длину. Он поднял голову, очень довольный собой.
– Смешная ты собака, а? – сказал Бен, и Чаффи вильнул хвостом в знак согласия.
– Собаку не думаешь завести? – спросила Хартли.
– Нет, едва ли.
– Кошатник? – спросил Бен.
– Как вы сказали?
– Кошатник?
– А-а, э-э… нет.
– Морока с этим карантином, – сказал Бен. – Шесть месяцев, это надо же.
– С карантином?
– Ну да, мы уезжаем в Австралию. Хватит с нас английских зим. Мы, когда взяли Чаффи, не знали, что это так долго, а теперь уж тебя не бросишь, верно, псина?
– В Австралию? То есть как, насовсем?
– Да.
Я посмотрел на Хартли. Ответом мне был взгляд широко раскрытых лиловых глаз и едва заметная улыбка. Потом она встала и понесла чайник на кухню.
– В Австралию?
– Ну да, ума не приложу, почему все туда не уезжают. Климат прекрасный, еда дешевле, жилье дешевле. Черт, стать бы опять молодым, я бы нашел, чем там заняться.
– Пенсию Бен может получать и в Австралии, – сказала Хартли, возвращаясь с чайником.
– Вы там бывали? – спросил Бен.
– Да, несколько раз. Страна замечательная.
– Сиднейский порт, сиднейский оперный театр, дешевое вино, кенгуру, медведи коала и все прочее, просто не дождусь.
– И когда же вы уезжаете? – спросил я, глядя на Хартли, наливавшую Бену чай.
– О, еще не скоро, недель через пять-шесть. Еще много всяких дел, и сестру хочу повидать. Думаем-то мы об этом давно, но теперь, когда малого нет, это проще.
– Но… вы, значит, все время это обсуждали? – Я постарался поймать взгляд Хартли. – Ведь отъезд в Австралию требует длительной подготовки, я и не знал, что у вас такие планы. Как же ты мне не сказала?
Это я спросил лично у Хартли.
– А мне самой не верилось, – отвечала она со слабой улыбкой. – Казалось, это сон.
– Поверишь, когда увидишь оперный театр, – сказал Бен. – Как он улыбается, словно огромная раковина на синей воде.
Если они уезжают через пять-шесть недель, этот план не мог возникнуть после того, как я последний раз виделся с Хартли. Почему она мне не сказала? Как она могла мне не сказать? Потом я подумал: может, она и правда не верила, что это сбудется. Ну а если она склонялась к мысли сбежать со мной, так и подавно не сказала бы. Я не сводил с нее глаз, но она после той слабой улыбки уже не смотрела в мою сторону.
Она обратилась к Бену:
– Ты как думаешь, Чаффи нас узнает после такого долгого карантина?
– Конечно узнает. Ведь узнаешь, Чаффи, а?
– Выпей еще чаю, – сказала Хартли. – Может быть, съешь лепешку или торта?
Я что-то проглотил и протянул ей чашку. Съел я тот скомканный сэндвич, который так и не засунул в карман. Я был совершенно сбит с толку, растерян, как человек в чужой стране, ставший жертвой непостижимого розыгрыша. Я ничего не понимал.
– Вы, я вижу, тоже куда-то собрались, – сказал Бен, кивнув на мой чемодан.
– А-а, это я в Лондон, на одну ночь… я сразу вернусь… я буду здесь.
– Не выношу я Лондон, – сказал Бен. – Шум, давка, по магазинам чертовы иностранцы шастают.
– Да, – сказал я, – в это время года там много туристов.
И допил чай.
– Ну что ж, – сказал Бен, ясно давая понять, что мой визит окончен, – может, еще увидимся до нашего отъезда, а если нет, так пожелаю вам всего лучшего.
– Что вы, конечно, мы еще увидимся. Я вернусь завтра. И все время буду дома, путешествовать не намерен. А теперь мне, пожалуй, пора. Спасибо за чай.
Я встал. Дурень Чаффи тут же залился лаем. Неопределенно помахав Бену, я поднял свой чемодан и двинулся к двери. Хартли пошла за мной. Бен прикрикнул на Чаффи и закрыл за нами дверь гостиной, чтобы собака не выскочила. На несколько секунд мы с Хартли остались в передней одни.
– Хартли, это неправда, что ты уезжаешь в Австралию?
Громкий лай заглушил мои слова.
Она покачала головой, раскрыла рот, но тут же развела руками, показывая, что разговаривать в таком шуме невозможно.
– Хартли, не уезжай. Уедем с тобой вместе, прямо сейчас. Меня под горой ждет такси, пойдем, побежим бегом, уедем в Лондон, куда хочешь… вот я тебе написал письмо, там все сказано.
Едва сознавая, что делаю, я достал из кармана письмо о «тихой жизни» и сунул в карман ее синего сарафана.
Бен протиснулся из гостиной в переднюю. Чаффи все лаял, и слышно было, как он стучит когтями о дверь. Бен глянул в нашу сторону и прошел в кухню, оставив дверь открытой.
Я отступил на шаг, держа Хартли за руку повыше кисти и пытаясь увлечь ее за собой. Рукава ее блузки были закатаны, и рука была мягкая и теплая, как у молоденькой девушки, рука еще не состарилась. Мы уже стояли на крыльце.
– Хартли, милая, родная, любимая, давай уедем. Бежим туда, к такси.
Она покачала головой и отняла руку. Произнесла что-то вроде «не могу». Окаянная собака все лаяла.
– Ты не уедешь в Австралию, я тебя не пущу. Пусть он едет, а ты останься. Такси совсем близко, у церкви. Я буду в церкви, буду там ждать час, два часа, и ты приди под каким-нибудь предлогом, мы сразу же и уедем. О вещах не думай, только сама приходи. Хартли, не оставайся с этим человеком. Выбери счастье, приди ко мне.
Я опять взял ее за руку.
Она смотрела на меня так, будто сейчас заплачет, но глаза были сухие. Она чуть отступила, и я выпустил ее руку.
– Хартли, скажи мне что-нибудь…
Она сказала едва слышно:
– Ты не понял…
– Хартли, милая, приходи. Я буду тебя ждать. Два часа буду ждать в церкви. А не то приходи завтра, я ведь никуда не уезжаю, я буду дома. Ты меня любишь. В тот вечер ты пришла ко мне, столько мне рассказала. Приходи, еще не поздно, никогда не поздно…
Солнце и розы слепили глаза. Бен вернулся в переднюю, я видел его в тени, за головой Хартли. На мгновение ее лицо показалось мне маской боли, а потом – или перемена эта мне только почудилась – стало пустым, потеряло всякое выражение. И большие глаза без слез были пустые.
Бен сказал громко, перекрикивая Чаффи:
– Ну что ж, всего лучшего.
Я попятился, потом повернулся и пошел к калитке. А выйдя за калитку, оглянулся. Они стояли в дверях и махали мне вслед. Я тоже помахал и стал спускаться под гору.
Я просидел в церкви больше двух часов, но она не пришла. Я расплатился с таксистом и пешком пошел домой.
