Рэй Брэдбери - Мгновение в лучах солнца

Они приехали в отель «Де лас флорес» в один из жарких дней в конце октября. Во внутреннем дворике гостиницы пламенели красно-желто-белые цветы, похожие на огонь в камине, освещавший их маленькую комнатку. Муж — высокий, черноволосый, бледный — выглядел так, будто ехал все эти десять тысяч миль во сне; он прошел через мощенный плиткой внутренний двор, неся в руках пачку простыней, с изможденным вздохом повалился на узкую кровать в номере и закрыл глаза. Пока он лежал, его жена, молодая женщина лет двадцати четырех, с золотистыми волосами и в очках с роговой оправой, улыбаясь администратору гостиницы мистеру Гонсалесу, сновала между комнатой и машиной. Сперва она притащила два чемодана, затем пишущую машинку, поблагодарив мистера Гонсалеса, но решительно отвергнув его помощь. Затем она приволокла огромный сверток с мексиканскими масками, удачно приобретенными в озерном городке Пацкуаро, и снова побежала к автомобилю за все новыми и новыми чемоданами и свертками поменьше; не забыла даже запасную покрышку, которую они боялись оставить в машине, чтобы какие-нибудь аборигены не укатили ночью по булыжной мостовой, раскрасневшись от напряжения, она что-то тихо напевала, запирая машину на ключ и проверяя, все ли окна закрыты, а затем помчалась обратно в комнату, где, зажмурившись, на одной из кроватей лежал ее муж.

— О господи, — не открывая глаз, пробормотал он, — это не кровать, а черт знает что. Пощупай. Я же тебе говорил, проси с мягкими матрасами.

Он устало хлопнул по кровати.

— Твердая, как камень.

— Я не говорю по-испански, — возразила жена, стоя перед ним в некотором замешательстве. — Надо было пойти самому и поговорить с хозяином.

— Послушай, — сказал он, приоткрыв свои серые глаза и слегка повернув голову, — я с самого отъезда был за рулем. А ты просто сидела и смотрела в окно. Мы же договаривались: расходы, гостиницы, бензин и все прочее ты возьмешь на себя. Это уже вторая гостиница, где нам попадаются жесткие кровати.

— Прости, — сказала она, уже начиная нервничать.

— Все, что я хочу, это хотя бы нормально спать по ночам.

— Я же сказала, прости.

— Ты что, даже не пощупала эти кровати?

— Они показались мне вполне нормальными.

— Нет, ты все-таки пощупай.

Он шлепнул по кровати ладонью и ткнул ее в бок.

Женщина повернулась к своей кровати и уселась на нее, проверяя.

— Мне кажется, нормально.

— Ничего не нормально.

— Может быть, моя кровать мягче.

Он устало перевернулся и протянул руку, чтобы пощупать другую кровать.

— Можешь спать на этой, если хочешь, — предложила она, силясь улыбнуться.

— Эта тоже жесткая, — со вздохом произнес он и вновь откинулся на постель, закрывая глаза.

Оба молчали, и в комнате повеяло холодом, хотя за окном среди буйной зелени пламенели цветы, а небо светилось великолепной голубизной. Наконец женщина встала, сгребла в охапку пишущую машинку, подхватила чемодан и направилась к двери.

— Куда это ты собралась? — спросил он.

— В машину, — отозвалась она. — Поедем искать другую гостиницу.

— Поставь на место, — сказал муж. — Я устал.

— Мы найдем другую гостиницу.

— Сядь. Сегодня переночуем здесь… о боже! а завтра съедем.

Моргая, она обвела все эти коробки, ящики, чемоданы, тряпки и запасную покрышку. И опустила пишущую машинку.

— К черту! — закричала она вдруг. — Забирай мой матрас. Я буду спать на пружинах.

Он не ответил.

— Бери мой матрас, только прекрати говорить об этом! — продолжала она. — На, держи!

Она сдернула одеяло и рванула матрас.

— А что, на двух удобнее, — серьезно сказал он, открывая глаза.

— Господи, да забирай оба, я могу спать хоть на гвоздях! — прокричала она. — Только перестань ныть.

— Ладно, обойдусь. — Он отвернулся. — Это было бы непорядочно с моей стороны.

— С твоей стороны было бы очень порядочно вообще не поднимать шум из-за кровати. Господи, не такая уж она жесткая — если устал, заснешь и на такой. Господи боже, Джозеф!

— Не кричи, — сказал Джозеф. — Может, лучше сходишь разузнать насчет вулкана Парикутин?

— Сейчас схожу. — Она все еще стояла с раскрасневшимся лицом.

— Узнай, во что нам обойдется такси обратно и подъем в горы на лошадях до вулкана, и не забудь посмотреть на небо; если оно голубое, значит, сегодня извержения не будет. Гляди, чтоб тебя не надули.

— Как-нибудь справлюсь.

Она вышла и затворила за собой дверь. В коридоре стоял сеньор Гонсалес. Он хотел знать, все ли у них в порядке.

Она шла по улице мимо городских окон, вдыхая сладковатый аромат горячего пепла. Все небо над городом было голубое, только на севере (а может, на западе или на востоке, она не знала точно) огромное черное облако поднималось из пылающей печи грозного вулкана. Глядя на него, она почувствовала внутри легкую дрожь. Затем она заметила на улице толстого таксиста, и началась торговля. С шестидесяти песо цена, несмотря на мрачное разочарование, отразившееся на лице толстяка с торчащими зубами, быстро упала до тридцати семи. Так! Значит, он должен подъехать завтра в три часа пополудни, понятно? Тогда они успеют миновать запорошенные серым снегом равнины, покрытые хлопьями вулканического пепла, где на мили вокруг царит пыльная зима, и прибыть к вулкану на закате. Ясно?

— Si, senora, esta es muy claro, si![1]

— Bueno.[2]

Она назвала ему номер их комнаты в гостинице и попрощалась.

Она бродила одна, бесцельно заходя в сувенирные лавочки, открывала маленькие лаковые коробочки и вдыхала пряный запах камфарного дерева, кедра и корицы. Она с восхищением смотрела, как ремесленники вырезают сверкающими на солнце бритвенными лезвиями замысловатые цветы, а потом заливают эти узоры красной и синей красками. Город омывал ее тихой, неспешной рекой, она погрузилась в него с головой и шла, не переставая улыбаться, сама того не замечая.

Вдруг она взглянула на часы. Прошло полчаса, как она вышла из гостиницы. По лицу ее скользнула тень тревоги. Пустившись было бежать, она снова замедлила шаг и, пожав плечами, пошла не торопясь, как и прежде.

Она шла по прохладным плиткам гостиничных коридоров и слушала сладкоголосые трели птицы, доносившиеся из клетки под серебристым канделябром на глинобитной стене, а за небесно-голубым роялем сидела девушка с мягкими и длинными темными волосами и играла ноктюрн Шопена.

Женщина посмотрела на окна комнаты: шторы задернуты. Было три часа, нежаркий день. В глубине гостиничного патио она заметила лоток с прохладительными напитками и купила четыре бутылки кока-колы. Улыбнувшись, она отворила дверь их комнаты.

— Быстрее ты, конечно, не могла, — проворчал он, отворачиваясь к стене.

— Мы выезжаем завтра в три пополудни, — сказала она.

— А цена?

Она улыбнулась его затылку, по-прежнему держа в руках холодные бутылки.

— Всего тридцать семь песо.

— Хватило бы и двадцати. Нечего давать этим мексиканцам наживаться на тебе.

— Я же богаче их; если уж кто и заслуживает, чтоб на нем наживались, так это мы.

— Да при чем тут это? Просто они любят торговаться.

— Когда я с ними торгуюсь, я чувствую себя скотиной.

— В путеводителе написано, что они называют двойную цену и ждут, что ты выторгуешь половину.

— Не стоит поднимать шум из-за доллара.

— Доллар есть доллар.

— Заплачу этот доллар из своего кармана, — сказала она. — Я принесла холодных напитков — хочешь?

— Что у тебя там? — Он поднялся и сел на кровати.

— Кока-кола.

— Ты же знаешь, я не слишком люблю кока-колу; отнеси две бутылки назад и возьми апельсиновый «Краш».

— Пожалуйста? — спросила она, не трогаясь с места.

— Пожалуйста, — согласился он, глядя на нее. — Как вулкан, дымит?

— Да.

— Ты спрашивала?

— Нет, я посмотрела на небо. Все в дыму.

— Надо было спросить.

— Да небо вот-вот лопнет от дыма, черт возьми.

— Но как мы узнаем, что извержение будет именно завтра?

— Никак. Если извержения не будет, отложим поездку.

— Я тоже так думаю. — Он снова улегся.

Она принесла две бутылки апельсинового «Краша».

— Недостаточно холодный, — заметил он, отпивая.

Они поужинали в патио: скворчащий стейк, зеленый горошек, тарелка испанского риса, немного вина и пряные персики на десерт.

Вытерев рот салфеткой, он как бы мимоходом заметил:

— Знаешь, я хотел сказать тебе. Я тут проверил записи того, что я задолжал тебе за последние шесть дней, пока мы ехали от Мехико досюда. Ты считаешь, что я должен тебе сто двадцать пять песо, то есть примерно двадцать пять американских долларов, так?