Элизабет Боуэн
Туфли: международный инцидент
В комнате царил утренний кавардак. Чтобы застекленная дверь стояла нараспашку, ее подперли креслом, заваленным одеждой, портьеру подвязали чулком миссис Эхерн. Она содрала с кроватей белье, не полагаясь на небрежных гостиничных горничных, и два огромных свитка с постелями вздымались над комнатой, как причудливые гребни волн. Супруги кончили завтракать, кофейный поднос, притулившийся с краю стола среди щеток, воротничков и карт, был усыпан окурками, залитыми кофе кусочками сахара и крошками. Мистер Эхерн съедал только поджаристую корочку булок, мякиш он неряшливо выковыривал пальцем.
За окном бледный утренний свет, такой же нереальный, каким кажется яркое июльское солнце, когда вспомнишь его посреди рождества, расцветил кроны садовых деревьев и белесые черепичные крыши, а зеленые стеклянные шары, укрепленные на ограде, отполировал до того, что так и подмывало влезть на ограду их потрогать.
Миссис Эхерн в халате слонялась по комнате, попыхивая сигаретой, – чем не француженка, и притом из самых что ни на есть эмансипированных. Ее муж, пригнувшись к зеркалу, старательно проводил пробор в волосах. Как хорошо, когда можно жить в свое удовольствие! Ее ночная рубашка, только что из французской прачечной, ласкала кожу.
– И все же оторвись наконец от зеркала, – сказала она. – Можно подумать, только тебе надо причесаться.
– Ты и так хороша, – сказал мистер Эхерн, благосклонно разглядывая себя в зеркале.
Она в этом и не сомневалась. Она и впрямь была очень мила: загорелая, цветущая блондинка. Она сказала:
– Не хочу, чтобы думали, будто все англичанки халды.
– Да ничего подобного никто и не думает. Я вчера видел, как две француженки смотрели тебе вслед, когда ты выходила из ресторана.
– Ей-ей? Нет, ты смеешься!
Мистер Эхерн в одной рубашке – будто сошел с какой-нибудь удачной рекламы бритвенного крема – нырнул в коридор за туфлями. Вернувшись, он поставил их на пол и с улыбкой оглядел… Две пары туфель, поджидавших его каждое утро, казалось, торжественно возвещают миру, что они муж и жена.
– Славная парочка, – сказал Эдуард Эхерн.
Дилли не сразу посмотрела на туфли: завладев зеркалом, она запудривала пятно загара на шее. Когда же она наконец оторвалась от зеркала, у нее невольно вырвалось:
– Это еще что такое? Чьи это?
Женские туфельки, нетвердо стоящие на высоких каблуках, робко и нежно льнули к тяжелым башмакам Эдуарда. Туфельки бежевой лайки, очень чистенькие внутри (очевидно, еще ненадеванные), низко вырезанные, на тонких красных каблучках, с алым тиснением по перепонке и носку, крохотные (33-го, от силы 34-го размера), пригодные только, чтобы семенить в них, волнуя взоры.
– Это не мои, – зловеще повторила миссис Эхерн.
Эдуард оторопело поглядел на туфли. Лицо его окаменело: он понимал, что к нему приглядываются с недоверием.
– Да я не…
– А я вовсе не думаю, что ты… – взвилась Дилли. – Нет, какая мерзость! Как они только могли подумать, что…
– Они ничего такого и думать не думали, просто перепутали комнаты…
– Тебе хорошо: твои-то башмаки на месте.
– Интересно, – игриво сказал Эдуард, – с кем коротали ночь твои?
Дилли не откликнулась на его шутку – отнюдь не как француженка. Она швырнула сигарету в окно: ей так и так становилось не по себе, если она выкуривала больше одной сигареты после завтрака.
Дилли была девушка умная, современная, за Эдуарда она вышла два года назад. С тех пор они почти все время путешествовали. Она осталась верна тем зарокам, которые дала себе в медовый месяц: широко смотреть на вещи, не уподобляться типичным женушкам. Она не сетовала на слишком жирную кухню, на то, что к завтраку не подают яиц, а пудингов и вовсе не готовят; когда французы пожирали ее глазами, она отворачивалась, но Эдуарду не жаловалась. Она старалась разделять восторги Эдуарда, когда официанты в кафе приносили ей «La Vie Parisienne»[1].
– Не всякой англичанке принесут эту газету! – ликовал Эдуард; однако Дилли недоумевала, почему ее не приносят француженкам. Она расхаживала по Франции в прочных полуботинках, а если ноги в них и казались несколько великоватыми, она этим пренебрегала. Обычно она носила туфли 38-го размера, лучше же всего она чувствовала себя в 39-м.
Недостойно ее – так раздражаться из-за этих пошлых туфель, и она покладисто сказала:
– Хорошо, найди мои, а эти оставишь там, где обнаружишь мои.
– Но все туфли уже разобрали. Остались только наши.
Нет, какой недотепа! Она фыркнула.
– Раз так, дай их сюда.
В душном коридоре двери шли одна за другой, чуть не впритык. Дилли, вне себя от злости, размахивая туфлями, мерила шагами коридор. В дверях ей чудилась издевка. Она посмотрела на соседние номера: в 19-м щелкнул замок, из двери высунулся мужчина без воротничка, ожег Дилли пылким взглядом, но тут же помотал головой и разочарованно захлопнул дверь. Теперь-то она не сомневается, что эти кошмарные туфли его жены или, во всяком случае (надо смотреть правде в глаза), дамы, которая сейчас с ним в номере. Не истолкуй он ее так, она бы постучалась и вручила им туфли. Тут Дилли подскочила: за ее спиной открылась дверь одиннадцатого, и оттуда выплыла дама в красном крепдешине, обдав ее облаком гераниевой пудры.
– Ceux sont а vous, peut-аtre?[2] – сказала Дилли, протягивая ей туфли и от неуверенности опустив «мадам». Дама бросила ей на ходу: «Merci!» [3] – и надменно прошествовала мимо пронзив Дилли леденящим взглядом. А ведь ее собственные туфли были ничуть не лучше и уж, во всяком случае, куда грязнее. Дилли решила отойти на оборонные позиции и вернулась в свой номер.
– Пожалуй, лучше позвонить, – сказала она в сердцах.
В случае неполадок в этих милых гостиничках хуже всего то, что sommelier[4] выполняет еще и обязанности официанта, и от 10 до 11 он исчезает, перепоручив верхние этажи заботам femme de chambre [5], особы весьма услужливой, но до крайности бестолковой. Горничная как будто сочувствовала мадам, но помочь ничем не могла. Она заманчиво поболтала мерзкими туфлешками, охарактеризовала их как «de jolie chaussures… mignonnes» [6].
– Je ne pourrais pas mкme les porter. Aussi, je les dйteste. Enlevez-les[7].
Горничная томно воззрилась на Эдуарда.
– Enlevez-les! Et allez demandez les chaussures de Madame[8], – непреклонно сказал Эдуард.
– C'est сa![9] – поддакнула горничная, будто ее только что осенило. Ушла и словно в воду канула.
Минула половина одиннадцатого.
– У нас сегодня было запланировано до ленча посмотреть jubе[10], a если пойти туда сейчас, мы раньше часу не вернемся. К этому времени все hors-d'oeuvres [11] разберут, и нам достанутся только эти мерзкие колбаски. Ну и обжоры эти французы. Мне этот отель с самого начала не внушал доверия. Я тебе сразу так и сказала.
– Но как же, детка…
– Ладно, вчерашний вечер не в счет, я выпила вишневого ликера, и к тому же светила луна.
В конце концов они вышли на палящий зной. Дилли, против своей воли элегантная в туфлях из змеиной кожи, которые она приберегала, чтобы поразить знакомых американцев в Каркасонне, ковыляла по pavе[12]. Эдуард нахлобучил панаму на глаза и подавленно повесил голову. Бедная Дилли, и впрямь экая незадача! Не глядя по сторонам, они прошли через рынок; Эдуард предложил Дилли купить персиков.
– Сам подумай, – сказала она презрительно, – ну кто ест персики в соборе?
– А… Значит, мы все-таки идем в собор? – почтительно осведомился Эдуард.
– Что ж нам теперь – ухлопать попусту все утро? По крайней мере, – сказала она мстительно, – мы хотя бы приступим к jubе.
Когда они свернули на рю де Де Круа, перед собором, особенно рельефным под ярким солнцем, почтительно сдернул шляпу тот самый человек со странным выражением лица, что всегда ходил без воротничка, правда, сегодня он как раз надел очень низкий, тугой воротничок, на который ниспадала толстая шея. На Дилли была местная шляпка тонкой, мягкой, персикового цвета соломки, Эдуард все пытался заглянуть под ее опущенные поля. Но Дилли молчала, и он так и не решился заговорить.
Громада собора вздымалась над ними, они потрясенно, не веря глазам своим, озирали его фасад. И, забыв друг о друге, молча ступили под сумрачные холодные готические своды.
Через полчаса восторгов у Эдуарда заломило затылок, и он сказал, что хотел бы пойти выпить. Дилли – она зашпилила поля шляпы назад – посмотрела сквозь него нездешним взором. Что с мужчин возьмешь, подумала она.
– Я лучше посижу здесь, – сказала она. – Эдуард!
– Что, детка?
– Неужели у нас такая низменная душа? Я просто не понимаю, как можно было расстраиваться из-за каких-то туфель?
Он этого тоже не понимал.
– Ты точно не хотела бы выпить? – благоговейно осведо. милея он. Однако его слова, казалось, не доходили до нее и он пошел в кафе один. Он предался размышлениям о том насколько женщины духовно выше. Но не успели ему при. нести выпивку, как Дилли, прихрамывая, пересекла площадь. Она сочла, что ей, пожалуй, следует подкрепиться.
