За два года, проведённые на стажировке в Англии, я лишь однажды побывал в Тауэре. Думал было пойти ещё раз, но потом решил не ходить. Случалось, знакомые звали меня туда за компанию, но я отказывался — не хотелось разрушать первое впечатление; идти же в Тауэр в третий раз означало бы вообще начисто стереть память о том первом моём визите, а это и впрямь было бы очень жаль. Осматривать Тауэр нужно, по-моему, только раз.
Я попал туда почти сразу после приезда в Лондон. Понятное дело, в то время я ещё совсем не знал города, ориентировался плохо и чувствовал себя этаким кроликом, которого внезапно вырвали из деревенской глуши и швырнули в самый центр квартала Нихонбаси, в Токио. Казалось, стоит только выйти на улицу, как людская волна подхватит и унесёт меня неведомо куда, а дома, в пансионате, неотступно снедала тревога — уж не врежется ли ненароком в мою комнату паровик? Не раз мне приходило на ум, что, если придётся прожить в этом грохоте, в этой давке целых два года, мои нервы уподобятся варёным стеблям морской капусты. Вот когда с особенной остротой осознал я, какую великую истину поведал нам в своей «Деградации» Макс Нордау…[1]
Вдобавок, в отличие от других моих соотечественников, у меня не было никаких рекомендательных писем, я не мог рассчитывать на чью-либо помощь, знакомых японцев, постоянно живущих в Лондоне, не было и подавно, так что всякий раз, когда всё-таки приходилось с замиранием сердца выйти на улицу по какому-нибудь неотложному делу или для осмотра местных достопримечательностей, нужно было полагаться исключительно на карту города. В поезда я, разумеется, не садился, о том, чтобы нанять кеб, не могло быть и речи, и даже если бы в кои веки я всё же отважился воспользоваться каким-нибудь транспортом, так ведь было абсолютно неясно, куда бы он меня завёз… Одним словом, поезда, трамваи, фуникулёры и экипажи, бегущие по улицам, распростёртым во все стороны, словно паучьи лапы, или крест-накрест пересекающим этот громадный Лондон, ничуть не облегчали мне жизнь.
Единственный доступный мне способ передвижения состоял в том, чтобы, дойдя до перекрёстка, развернуть карту города, причём прохожие толкали меня со всех сторон, и шагать наобум. Если карта не выручала, я спрашивал у людей, а если и это не помогало, искал полисмена. Когда же и полисмена не находилось, я по-прежнему останавливал всех подряд, пока не попадался наконец человек, способный объяснить, что мне надо. Так я шагал и спрашивал, шагал и без конца останавливал первых встречных и в конце концов добирался таким манером куда требовалось.
Помнится, я попал в Тауэр именно в тот период, когда передвигался по городу исключительно таким способом. «Куда пришёл — не ведаю, куда уйду — не знаю…» — есть в этом афоризме что-то от философии дзэн-буддизма, но только я и впрямь по сей день не мог бы вспомнить, какой дорогой я добрался до Тауэра и какими улицами вернулся обратно. Как ни стараюсь, нипочём не припомню! Но Тауэр я осматривал — это точно. Даже сейчас вижу как наяву, как он предстал передо мной. А вот каким образом я очутился там — хоть убей, не припомню, и как вернулся назад, тоже рассказать бы не смог. Зато отчётливо помню ощущение, как в промежутке между этим забытым «до» и напрочь стёршимся из памяти «после» что-то ударило меня прямо в лоб, как молния, разорвавшая мрак. Там, в Тауэре, словно в оптическом фокусе, сошлась, спрессовалась в единой точке вся тщета страстей и преступлений Минувшего.
История Тауэра — сгусток истории Англии. Ощущение такое, будто сам собой разрывается занавес, скрывающий то загадочное, что именуется «Прошлым», отбрасывая таинственный, мрачный отблеск в двадцатый век, — вот что такое Тауэр. Внезапно устремляется вспять поток всё уносящего времени, и перед вами проплывают обрывочные картины прошлого — вот что такое Тауэр. Среди поездов, лошадей, экипажей здесь и поныне сохранились, как бы сплавившись воедино в некий кристалл, людская кровь, людская плоть, людские прегрешения — вот что такое Тауэр…
Увидев Тауэр с моста на противоположном берегу Темзы, я, как заворожённый, не мог оторвать от него глаз, уже почти не отдавая себе отчёта, кто я — современный ли человек или, может быть, тоже принадлежу далёкому прошлому. Было начало зимы, но день выдался тихий. Над Тауэром низко нависло пепельно-серое небо. Беззвучно, медленно, словно нехотя, без малейшей ряби течёт река. Мимо стен Тауэра плывёт одинокий парусник; ветра нет, и кажется, будто большие белые крылья разной величины застыли на месте. Две большие лодки с грузом поднимаются вверх по течению, в каждой всего по одному гребцу — стоя на корме, они усиленно работают вёслами; эти лодки тоже почти не движутся. У перил моста, ведущего к Тауэру, мелькают белые блики — наверно, чайки. Кругом тишина, спокойствие, грусть. Всё словно уснуло. И посреди этой тишины и покоя высится Тауэр, с холодным презрением взирая на век двадцатый, как будто говорит: «Мчитесь, паровозы, бегите, трамваи… Покуда существует история, я один останусь по-прежнему неизменным!» Меня потрясло его величие.
Крепость эта именуется Тауэр, иными словами, «Башня», но в действительности это обширная территория со множеством башен — круглых, квадратных, но одинаково мрачных, серых; и чудится, будто все они дали друг другу молчаливую клятву навечно хранить память о прошлом. Забывшись, я стоял как вкопанный в сыром, насыщенном желтоватой мутью воздухе и всё глядел, глядел… Лондон двадцатого века постепенно куда-то исчезал, а высившийся перед глазами Тауэр, казалось, приоткрывал передо мной смутные картины минувшего, похожие на призрачные видения. Так бывает, когда встанешь утром, не выспавшись, с затуманенной головой, отпиваешь, глоток за глотком, чай, а сновидения, как пар, поднимающийся из чашки, всё ещё клубятся в сознании…
А ещё немного спустя — о чудо! — как будто чья-то длинная рука протянулась с другого берега и потащила меня к себе — меня вдруг охватило желание переправиться через реку и пойти в Тауэр. Сильнее, ещё сильнее тянет невидимая рука… Внезапно я сорвался с места и зашагал через мост. За мостом я уже бегом подбежал к воротам, и Прошлое — этот гигантский магнит площадью больше пяти гектаров — легко притянуло к себе железную пылинку, блуждающую в сегодняшнем нашем мире. Войдя в ворота, я оглянулся по сторонам — мне чудилось: где-нибудь здесь над входом непременно должны быть высечены знаменитые строчки:
Я увожу к отверженным селеньям,
я увожу сквозь вековечный стон,
я увожу к погибшим поколеньям…
…Входящие, оставьте упования! [2]
Со мной уже творилось нечто необъяснимое.
Миновав каменный мост, переброшенный через давно пересохший ров, вижу две круглые башни, похожие на цистерны для нефти. Как столбы ворот-великанов, они высятся по правую и левую руку. Пройдя под соединяющей их галереей, чуть впереди вижу Колокольную башню[3]. Отсюда гремел набат, когда приходила весть, что издалека наступают враги и железные щиты их и шлемы надвигаются сплошной массой, как осенний туман, застилающий поле. Звонил этот колокол и в беззвёздную ночь, когда, обманув бдительность часовых, бежавший узник исчезал за стеной в непроглядном мраке. Трезвон стоял, когда восставшие жители Лондона, возмущённые неправедным правлением короля, словно полчища муравьёв, подступали с буйными воплями к стенам Тауэра. Что бы ни стряслось, звонил этот колокол — то отчаянно, то неспешно. Кто бы ни приблизился к Тауэру, будь то родной отец или сам господь бог, звучал колокольный звон. А ныне — куда же он подевался, этот колокол, звонивший бессчётное число раз, снежным ли вечером, морозным ли утром, в дождливый ли день или бурной, ненастной ночью? Запрокинув голову, я глядел на обветшалую, обвитую плющом башню, затаившую в себе гул столетий, а ныне грустно-безмолвную.
Пройдя ещё немного вперёд, видишь башню Изменников[4]. Над ведущими к ней воротами возвышается башня св. Томаса. Башня Изменников… Само название уже говорит, что это страшное место. С незапамятных времён привозили на лодках к этим воротам тысячи осуждённых, чтобы заживо похоронить их в этой башне, и стоило однажды войти туда, как никому из них больше не суждено было увидеть луч света. Темза была для них рекой подземного царства, ворота — входом в обитель мёртвых. Точь-в-точь как кит, разинув пасть, поджидает стаю рыбёшек, чтобы втянуть их и поглотить, так со скрипом распахивались здесь тяжёлые дубовые двери, чтобы навеки отделить обречённых от мира живых. Отныне становились они добычей демона, властелина их злосчастной судьбы, и только ему одному было ведомо, когда он сожрёт их — завтра, послезавтра или, может быть, через десять лет… С каждым взмахом вёсел, с каждым плеском волны, ударявшей о борта лодки, им, наверное, чудилось, что жизнь уже отлетает.
