Жюль Ромэн
Белое вино ла Виллет
В двух сборниках Белое вино ла Виллет и Силы Парижа рельефнее, может быть, чем во всех других произведениях Жюля Ромэна, обнаруживается, что его подлинным героем является не индивидуум, а коллектив или «группа». Индивидуум играет роль у Жюля Ромэна постольку, поскольку является составным элементом живой и действенной группы. В этом отношении особенно характерен второй сборник. Силы Парижа: тут сделана попытка вовсе освободиться от индивидуума и изобразить жизнь групп: улиц, площадей, скверов, театра, кинематографа и т. п., самоё по себе, независимо от того, как она преломляется в сознании отдельных людей. Делая попытку изображения внутренних переживаний, которые принадлежат не нам, а неким высшим существам-группам, Жюль Ромэн хорошо сознает трудность своего начинания. Но трудность не останавливает его: он увлечен своею темою не только как художник, открывший новый предмет изображения и выработавший новый метод художественного письма, но и как мыслитель, открывший новую истину, и даже как реформатор, поскольку он убежден, что открытая им истина должна иметь практические последствия — должна перестроить, обогатить и углубить жизнь. Обсуждению этих вопросов посвящена последняя глава сборника — Размышления.
Сборник живых и бодрых рассказов, посвященных изображению заразительности коллективных переживаний (рассказы эти вложены большею частью в уста представителей парижского пролетариата), Белое вино ла Вилет недаром заслужил отзыв Верхарна: «Я нахожу в этих рассказах светлую, смелую и новую красоту… в них слышен мощный ритм и грохот рушащегося мира». Первое издание этого сборника под заглавием На набережных ла Виллет (Sur les quais de la Villetle) появилось в 1914 г., за несколько месяцев до начала мировой войны.
Силы Парижа появились впервые в 1911 г.
А. Франковский
14/IX 1925 г.
Когда Бенэн и Брудье подымались рядом по одной из улиц Бютт[1] около девяти или десяти часов утра, им порою приветливо светило солнышко. Небо голубело над садами улицы Соль, а потрескавшиеся, залитые золотом стены бывали похожи на только что вынутый из печи деревенский хлеб.
Какое неожиданное и острое наслаждение доставлял им каждый предмет! Но оно не удовлетворяло их, а скорее вселяло в них жажду других наслаждений. И Бенэн, смакуя глазами какую-нибудь розовую стену, обыкновенно восклицал:
— А не отправиться ли нам в порт?
После полудня, когда Бенэн и Брудье спускались по одной из извилистых улиц квартала Сен-Жорж, воздух бывал насыщен дождевой пылью, которая не падает и не подымается, а как будто рождается из уличной толпы и домов, струится из глубины этажей, как грустная песенка. Тогда Брудье умолкал, а Бенэн спрашивал его:
— О чем это ты, старина?
— Я думаю о том, что сейчас, вероятно, очень недурно на пристанях ла Виллет.
Если приятели находились в центре, они держали путь по направлению к Восточному вокзалу, добирались до него узенькими переулками, попадали на улицу Реколлэ и выходили на канал. Это прекрасная и далекая страна. Пестрые, как птицы, лодки стоят рядом в тихих бассейнах. Завод вздымает к небу семь черных чугунных труб. Они встают одна за другою перед прохожим, как ряд приказаний, и внушают ему мысль об абсолютной власти, которая не считается с нашим благополучием.
По левому берегу канала приходится идти среди груд штукатурки и низеньких домиков, в которых ютятся кабачки. Дальше тянутся шлюзы с примыкающими к ним чахлыми садиками. Канал расширяется, вода в нем опускается ниже. Виднеется бассейн, притаившийся около тоннеля, как крот перед своей норой.
Бенэн и Брудье пересекали наружный бульвар и добирались до доков. Там порт замыкается в себе самом; там он живет уединенной и напряженной жизнью. Париж остался где-то позади; его нет, больше того — он забыт. Есть только водная ширь, жаждущая поглотить в себе небо, грубая мостовая набережных, на которых подошвы сапог растаптывают чужестранное зерно, подъемные краны, амбары, полные тени и запахов. На верхушке однопролетного моста, перекинутого через бассейн, часы отсчитывают время.
Приходя сюда из Бютт, Бенэн и Брудье попадали прямо на площадь Бич и к докам. Они усаживались на скамейке или на тумбе; облокачивались на перила разводного моста; но какое-нибудь судно требовало пропуска; приходилось удаляться; и когда мост подымался, как бы выталкиваемый четырьмя кулаками, Бенэи говорил Брудье:
— Хорошо бы распить бутылочку в П_о_с_о_л_ь_с_т_в_е.
П_о_с_о_л_ь_с_т_в_о нравилось им своим местоположением, интимной связью с гаванью и удаленностью от стольких вещей этого мира.
Душа их испытывала там довольство. Какое неприятное событие могло бы отыскать ее в П_о_с_о_л_ь_с_т_в_е и наполнить тревогою?
Посетители П_о_с_о_л_ь_с_т_в_а каждый раз менялись. По крайней мере, Бенэн и Брудье не узнавали ни лиц, ни признаков, отличающих человека от остальных людей; но совокупность пьющих оставалась той же. Из массы мимолетных посетителей складывалось одно неизменное лицо. Группа людей постоянно стояла у буфета; другие сидели за столом у стены; третьи располагались поближе к свету и играли в карты. В зале всегда можно было увидеть и грузчика, и угольщика, и шлюзовщика, и возчика, и кучера омнибуса, и просто завсегдатая, без определенной профессии.
— П_о_с_о_л_ь_с_т_в_о, — говорил Бенэн, — помогает мне понять бессмертие.
Беседа не страдала от постоянной смены участников. Она не становилась от этого ни менее непосредственной, ни менее оживленной. Отношения были, в некотором роде, более устойчивыми, чем люди, и не зависели от них. Разговор, начатый с одним угольщиком, нередко продолжался с другим, и слушатель даже не замечал, что его собеседник покинул залу и возвращался к своей лодке или своей запряжке. Сплошь и рядом рассказ, прерванный какой-нибудь случайностью, без труда подхватывался другими устами.
Бенэну и Брудье нигде так не нравилось белое вино.
Однажды они предложили бутылочку двум грузчикам зерна. Сели за стол у стены. Когда бутылка была выпита, грузчики ответили такою же любезностью. Разговор стал более оживленным.
Один из грузчиков — массивная фигура, составленная из основательных, но грубо отесанных и наспех сколоченных кусков — признался, что в детстве он был набожным и даже прислуживал у обедни. Кое-что от этой набожности у него осталось и теперь. К немалому изумлению для себя он зашел недавно утром в церковь Мадлэн и прослушал с большой сосредоточенностью и ликованием венчальную службу.
— Если бы они вовремя захватили меня и не выпускали, — заключил он, — то бьюсь об заклад, они сделали бы меня монахом!
— Да так ли это, старина! — воскликнул второй грузчик, бледный, довольно худощавый брюнет. — Разве служба в полку сделала тебя сержантом?
— Это не то! Это совсем не то!
Загорелся спор. Приводили доводы, а еще больше воспоминания. Каждый испытал по-своему власть армии над человеком.
— Стойте! — вскричал Бенэн. — Я пацифист и человек не очень отсталый. Но вы не можете себе представить, что доставило мне одну из наибольших радостей в моей жизни.
Это было в 1906 году, в конце апреля. Я отбывал воинскую повинность в Питивье. Наверное, никто из вас не знает этого города, т. е. никогда не бывал там. А я жил в нем и, право, мне кажется, что и сейчас я еще не совсем уехал из него. Питивье неказист. Можно десятки раз проезжать мимо него, не подозревая, что это такое. Не воображайте ничего ужасного; ничуть. Город не очень маленький и не очень большой, наполовину зажатый валом, но только наполовину. Жалкое существование. Улицы не абсолютно пусты: время от времени по ним проходит обыватель. Особенно по двум или трем, из которых каждая притязает быть главной. На видном месте почтовая контора, на дверях которой вывешивается курс трехпроцентной ренты. Все это похоже на собаку, которая побывала под автомобилем и еще десяток лет после этого влачит жалкое существование с искривленною спиною и расплющенными лапами.
В Питивье были почти новые казармы. Я не знаю ничего более унылого, чем новая больница, новая казарма, новая тюрьма. Повсюду разлито притворное довольство, фальшивое впечатление опрятности и нарядности, которые внушают мне отвращение. От этого предательского вида меня тошнит. Приходилось вам встречать в метро или в другом месте женщин, которые, нося на какой-либо части тела перевязку с карболкою, сильно душатся, чтобы заглушить больничный запах? Омерзительное ощущение. Моя казарма была в таком роде.
Можете себе представить, как мы томились в ней. Я только что провел месяц отпуска после перенесенной мною не очень тяжелой болезни.
