Георгий Полонский
Перевод с английского
Киноповесть
(написана в соавторстве с Натальей Долининой)
Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения.
И. Бабель
На доске оставались чертежи - следы геометрического рассуждения. А за партами сидели трое взрослых: две женщины, один мужчина.
- Да что говорить? Способный. И сам это знает! - сказал мужчина с огорчением. Так, словно засвидетельствовал чью-то бездарность.
Учительница, у которой были нервные руки и сожженные разноцветными красителями волосы, заговорила раздумчиво и с улыбкой:
- Можно мне? Я, знаете, поделила бы урок на две части: на актерскую, так сказать, и на зрительскую, То, что было "на сцене", мне понравилось. У вас есть редкое качество - вы обаятельны у классной доски!
Тот, кого обсуждали, был длинноногий, спортивного вида парень в вельветовой куртке с молниями, которая сообщала ему нечто от свободного художника. Это Дудин Виталий - студент педагогического института; он здесь на практике. Слушал он разбор своего урока со смущенно-снисходительной улыбкой.
Учительница продолжала:
- Ваша манера доказывать - быстро, нетерпеливо, так что крошится и брызгает из-под руки мел, - это подкупает. Есть в этом какое-то изящество, а, Нина Максимовна?
Полная женщина, внимательно глядевшая на Виталия исподлобья, улыбнулась, отряхнула пепел со своей сигаретки в бумажный пакетик и сказала:
- Пожалуй. А можно было бы доверить ему классное руководство?
- Вот! - вклинился мужчина, не по-доброму сверкнув на Виталия очками в тонкой металлической оправе. - Вот где решается вопрос! А этот математический блеск - он еще не доказывает, что человек будет учителем… На семинарах я этого студента не видел, он бегал от меня, как черт от ладана… По истории педагогики - тройка, по теории - пробел. Пусто! Лично я не понимаю, зачем он поступил в педагогический вуз… и чему он, собственно, улыбается? Так что вы рискуете, Нина Максимовна. Мое дело - предупредить.
Высказав все это, доцент кафедры педагогики обиженно отвернулся.
- Филипп Антоныч… - кротко начал Виталий. Но тот перебил:
- Нет, со мной вам объясняться незачем, Вот школа, - он показал на двух женщин, - здесь вам быть целую четверть, здесь и выступайте. А у меня еще другие студенты есть; их трудолюбие и скромность мне дороже, чем блеск отдельных гастролеров! Прошу прощения.
Он вышел.
- Со второго курса точит на меня зуб, - с унылой усмешкой произнес Виталий и, пряча неловкость, стал медлительно стирать с доски.
- Я знаю Филиппа Антоновича как очень хладнокровного мужчину, - отозвалась Нина Максимовна. - Это уметь надо - так его… воспламенить. Но мы в ваши с ним дела не вмешиваемся, мы ваших старых грехов не знаем… - Она помолчала, - Так возьмете классное руководство?
- После такого разговора мне выбирать не приходится. Возьму, что дадут.
- Но это, голубчик, не гауптвахта! Это, наоборот, акт доверия. Справитесь - будет вам лестная от нас характеристика, а стало быть, и зачет… Я сама уж как-нибудь умаслю ваше сердитое начальство. Скажу, что человек, совладавший с нашим 6-м "Б", - это учитель… Так, Виолетта Львовна?
- Шестой "Б", вы сказали?! - переспросила в тихой панике та учительница, которая нашла в Дудине обаяние, артистизм и что-то еще. - Мой класс?
- Нет, только на время этой практики, - сказала директриса, Но Виолетта Львовна стала уже нервно щелкать своим автоматическим карандашом, и гримаска горестного всепонимания была не ее лице: ясно, мол, все мне ясно, можете не продолжать…
- Золотко, вам следует от них отдохнуть, вы опять свалитесь, - говорила директриса. - При чем тут обида, ревность? Вот я же отдаю ему свои часы… В 6-м "Б" погоду делают мальчишки, там какие-то хитрые отношения, там все время ЧП! С вашим сердцем, милая моя…
- С моим сердцем, - тонко усмехнулась Виолетта Львовна, - я могу не понять чего-нибудь другого, но когда мне указывают на выход… пусть в завуалированной, деликатной форме…
Она встала и, не договорив, покинула класс.
- Видите? - сказала Нина Максимовна, - Она у нас по два раза в месяц бюллетенит: мерцательная аритмия, стеноз… - Досадливым жестом директриса дала понять, что диагноз длинный и плохой. - Пойти успокоить.
Теперь Виталий Дудин остался один. На лице его читалось: "Ну и влип!"
За стеной сотрясала коридоры большая перемена.
Вы не забыли, что это такое - большая перемена?
Резвится стихия, выходя из берегов. Все озабочены: все боятся недополучить, недоурвать плодов 20-минутной свободы! Скорей, скорей! Дети взмокли от страшной целеустремленности…
- Кх! Кх! Кх! - раздается из-за угла, и мальчишка лет десяти, бежавший мимо Виталия, закатывает глаза, шатается, сползает по стенке на пол.
- В чем дело? - спросил у него Виталий.
- Ранили, гады… - простонал тот, весь во власти самозабвенной сценической правды, когда актеру уже не до зрителей.
Двое других мальчишек деловито схватили беднягу под руки и тащат куда-то.
- Куда вы его?
- В плен, куда же. В штабе он развяжет язык!
- Держите карман шире. Ничего не скажу! - на секунду открывает глаза "раненый", и в этих глазах - безумство храбрых.
Откуда Виталию знать: прекратить это следует или позволить? Он, усмехаясь, глядел воякам вслед… Тут перед ним вырос десятиклассник:
- Виталь Палыч - это вы?
- Я…
- Вас Нина Максимовна просила подежурить по этажу.
- Меня?
Но объяснений не поступило, десятиклассника уже нет. Неужели бросаться в этот человеческий водоворот, изображать собою плотину?
…Орава преследователей (из 4-го, кажется, класса) мчится за пунцовым мальчиком, прижимающим к себе рулон ватмана.
- Скажите, чтоб они газету не лапали! - заклинает он, чуть не падая Виталию в ноги и хоронясь за его спину.
Участники погони остановились и тяжело дышат,
- Что за конфликт? - прищурился Виталий.
- А чего этот Монастырский неправильно карикатуры рисует? Что у Ляликова сплошные двойки по-русскому?!
- А на самом деле?
- Четверку он сейчас получил! Вот только что! Четверку!
Вперед выталкивается коротышка с плутовским выражением лица - это сам Ляликов.
- Опоздал он со своей четверкой! Я-то газету делал вчера! Скажите им, что надо вешать так! - взывает пунцовый Монастырский,
Как в этом гвалте и неразберихе принимать соломоновы решения?
- А по-моему, надо вешать таких редакторов, - пошутил Виталий. И, если бы даже он объяснил, спохватившись, что самосуд - не инструмент юстиции, это опоздало уже, все оговорки потонули в хоре восторженных и мстительных воплей. Газету силой отобрали, уволокли, чтобы навести в ней справедливость, и сам редактор был похищен именно для расправы…
Относительный покой Виталий нашел на лестничной площадке четвертого этажа. Примостился у окна, достал из своей тоненькой папки газету "Советский спорт", но увидел, что сюда поднимается его закадычный враг - тот самый доцент, руководитель педпрактики… Хорошо, что врага задержал щебет двух студенток, - Виталий успел заменить "Советский спорт" учебником педагогики. Но доцент проследовал мимо так, словно Виталий Дудин - пустое место!
- Филипп Антоныч! - жалобно окликнул Виталий.
- Да?
- Мне деканат на это дал, - он показал переплет учебника, - срок до конца месяца. Примите зачет, а?
- Все у вас наоборот, Дудин. У людей практика, а вы впервые взялись за учебник… Когда ваши товарищи были вожатыми в пионерлагерях, вы себе устроили каникулы! И эта курточка… в ней хорошо пойти на танцы, на ипподром, но не в школу! Будьте скромнее, Дудин, - дети вокруг вас.
Доцент ушел, с ним студентки, сочувственно глянувшие на Виталия, а он, взывая к высшей справедливости, поднял глаза.
Наверху плавало голубое облачко, прошитое насквозь лучом солнца. Облачко пахло табачком.
- Эй, конспираторы! Слишком нахально дымите, все видно, - сказал Виталий, сложив рупором ладони.
Молчание.
Он стремительно взбежал наверх и попал на тесную, прокопченную многими поколениями курильщиков площадку, ведущую на чердак. Четверо мальчишек - на вид им лет по тринадцать - давили подошвами чинарики, большого смущения не выказывая. Он, Виталий, был у них "подопытный": интересно, как поведет себя, угрозами будет брать или задушевными рассказами о вреде табака…
- Я думал, это десятиклассники грешат, - сказал Виталий, разгоняя рукой дым, - а вы ведь, кажется, из 6-го "Б"?
- Так точно!
- Городянский, ты же в обмороке почти, у тебя даже веснушки пропали…
- Я скоро брошу, Виталь Палыч, - сквозь мучительный кашель пополам со смехом говорит очень рыжий и тощий мальчик. - Только я - Грод-нен-ский.
- Извини. А ты - Коробов, верно?
- Я?! - изумляется беленький, очень хорошенький мальчик с лучистой улыбкой. После изумления он, впрочем, согласился:
- Коробов, да. А что?
