О. Генри
СИДЕНЬЯ ДЛЯ КОРОЛЕЙ
Золотая днем и серебряная ночью, новая дорожка протянулась теперь в Нью-Йорк по Индийскому океану. Смуглолицые короли и принцы с Востока отыскали наш западный Бомбей, и редко кто из них минует огни Бродвея в своем стремлении полюбоваться на заморские диковины.
Если случай когда-нибудь приведет вас в окрестности гостиницы, которая дает временный приют иным из этих знатных путешественников, советую вам поискать среди вскормленных демократией подхалимов, осаждающих ее входы, Лукулла Полка. Он наверняка будет там. Вы узнаете его по красному, возбужденному лицу с носом, как у герцога Веллингтона, по той особой смеси опаски и решительности, которой отличается его поведение, по нетерпеливому деловому виду, который он на себя напускает, и по ярко-красному галстуку, самоотверженно прикрывающему недостатки его потрепанного костюма из синего сержа, как боевое знамя, которое все еще полощется над разбитым батальоном. Для меня знакомство с ним оказалось полезным; возможно, оно окажется таковым и для вас. Когда будете высматривать его, ищите среди тех воинственных бедуинов, что напирают на оборонительную линию из охранников и секретарей странствующего властелина, — среди тех пламеннооких джиннов Тысячи и Одного Вечера, что собираются здесь, дабы безрассудно и опрометчиво покуситься на королевскую казну.
Впервые я увидел мистера Полка спускающимся по ступеням гостиницы, где временно остановился Его Высочество Гэквар Бародский, самый просвещенный из всех принцев Махратты, коим в последнее время доводилось отведать хлеба-соли в нашей западной столице.
Лукулл двигался быстро, словно подгоняемый некоей ощутимой моральной силой, грозящей вот-вот обратиться в физическую. За ним по пятам шагал побудительный стимул в лице гостиничного детектива, если только белая фетровая шляпа, ястребиный нос, неумолимая часовая цепочка и вызывающе изысканные манеры не допускают двусмысленного толкования. Двое швейцаров в ливреях, идущие следом, сообщали всей сцене видимость приличия: написанная на их лицах незаинтересованность должна была отвергнуть всякое подозрение в том, что они представляют собой отряд поддержки.
Очутившись в безопасности на тротуаре, Лукулл Полк обернулся и погрозил караван-сараю веснушчатым кулаком. Затем, к моему восторгу, из уст его полились громкие и совершенно непонятные мне обвинения.
— Ездит в паланкине, да? — с издевкой выкрикнул он. — Разъезжает на слонах в паланкине и еще называет себя принцем! Вот они, ваши короли! Является сюда и толкует о лошадях, что твой президент; а после едет домой и катается в персональной столовой, пристегнутой к горе с хоботом. Ну-ну!
Группа, совершившая изгнание, молча ретировалась. Принцененавистник повернулся ко мне и щелкнул пальцами.
— Как вам это нравится? — насмешливо крикнул он. — Гэквар Бародский ездит на слонах в паланкине! А старина Бикрам Шамстер Янг гоняет по козьим тропам Катманду на мотоцикле. Видали махараджу? И персидский шах, которому сам Бог велел пристроить не меньше трех штук, тоже, видите ли, привык к паланкинам. А тот принц из Кореи, в чудной шляпе — разве не ясно, что уж он-то мог бы себе позволить хоть разок за всю жизнь прокатиться на белой лошадке? Черта с два! Когда ему хочется пощекотать нервы хорошей скачкой, он подбирает юбки и проезжает по сеульским лужам милю за шесть дней в повозке, запряженной быками. Вот какие липовые властелины навещают теперь нашу страну. Да, друг, с такими каши не сваришь. Я пробормотал что-то сочувственное. Но слова мои были невнятными, ибо я по-прежнему не понимал, чем огорчили его те сильные мира сего, что, подобно метеорам, проносятся время от времени на нашем горизонте.
— Последнее, — продолжал недовольный, — я продал турецкому паше с тремя бунчуками, который приезжал год назад. Он запросто выложил за него пятьсот долларов. Я говорю его палачу или секретарю — то ли еврею, то ли китайцу: «Видать, этот мусульманин души не чает в лошадях?» — «Он-то? — отвечает секретарь. — Да нет. У него в гареме есть большая, толстая жена по имени Плохая Дора, которую он не любит. По-моему, он собирается надеть седло на нее и по нескольку раз в день кататься на ней по дорожкам в своих Бульбульских садах. У вас не найдется парочки шпор подлиннее в качестве бесплатного приложения?» Да, сэр, среди нынешних пижонов королевской крови редко попадаются настоящие наездники.
Как только Лукулл Полк немного остыл, я взял его под руку и, приложив к этому не больше труда, чем нужно, для того чтобы убедить утопающего схватиться за соломинку, уговорил его сопроводить меня в прохладный уголок полутемного кафе.
В скором времени перед нами были воздвигнуты чаши с прохладительными напитками, и Лукулл Полк, не обинуясь, повел речь о том, какие причины побудили его осаждать приемные сильных мира сего.
— Слыхали вы о техасской железной дороге под названием «К. П. и Н. А.»? Так вот, это сокращение вовсе не обозначает «Комитет помощи невезучим актерам». Я очутился в тех краях, имея под своим началом летнюю труппу лицедеев, жующих жвачку и реплики, — мы представляли в западных деревушках «Айдлуайдские парки». Конечно, все дело развалилось, когда наша субретка сбежала со знаменитым бивильским цирюльником. Не знаю, куда делась остальная компания. Кое-кто еще ждал выплаты жалованья; в последний раз я видел членов своей труппы, когда объявил им, что в казне осталось всего сорок три цента. Я сказал, что после этого их не видел; но слышал я их еще минут двадцать. У меня не было времени оборачиваться. Когда стемнело, я вышел из лесу и нанес визит кассиру «К. П. и Н. А.», поскольку испытывал нужду в средствах передвижения. Он с готовностью перечислил мне все услуги, предоставляемые его компанией, заметив, однако, что сам он не решился бы подняться на борт какого бы то ни было подвижного состава.
На следующее утро, часов около десяти, я спрыгнул с подножки в поселок, называющий себя Атаскоза-сити. Позавтракав на тридцать центов, я закурил десятицентовую сигару и стал на главной улице, позвякивая тремя центами в кармане, — нищий, можно сказать. В Техасе человек, у которого в кармане три цента, не богаче человека, который не имеет ничего, да еще два цента должен.
Излюбленный прием судьбы — это так быстро выжать из человека последний доллар, что он и заметить этого не успеет. Вот вам пожалуйста — я стоял в своем шикарном костюме в сине-зеленую клетку, сшитом на заказ в Сент-Луисе, с булавкой для галстука, в которой было на восемнадцать карат медного купороса, и без малейших видов на будущее, если не считать вида на продукты двух главных отраслей техасской промышленности: на хлопковые поля и недостроенную железную дорогу. Но перспектива взять в руки кирку или корзину меня не привлекала, так что пейзаж казался мне окрашенным в довольно мрачные тона. Итак, я стою на краю деревянного тротуара, и вдруг прямо с неба на середину улицы сваливаются двое отличных золотых часов. Одни попадают в ком грязи и влипают в него. Другие стукаются покрепче и раскрываются с тонким дребезгом, который издают разлетающиеся во все стороны пружинки, винтики и колесики. Я смотрю вверх, ища там воздушный шар или аэроплан; но, ничего не обнаружив, схожу на мостовую, дабы исследовать феномен поближе.
Но тут до меня доносятся какие-то вопли, и я вижу двух бегущих по улице мужчин в кожаных штанах, сапогах на высоком каблуке и шляпах размером с тележное колесо. Один из них шести или восьми футов росту, с освинцованными конечностями и потрясающим душу обликом. Он поднимает часы, которые влипли в грязь. Второй, коротышка с розовыми волосами и белыми глазами, тянется за пустым корпусом и говорит: «Я выиграл». Тогда возвышенный меланхолик лезет под кобуру и протягивает своему другу-альбиносу пригоршню золотых монет, каждая достоинством в двадцать долларов. Не знаю, сколько там было денег, но уж, наверно, не меньше, чем в фонде помощи пострадавшим от землетрясения.
— Пойду набью эту штуку деталями, — говорит коротышка, — и опять перекину тебя на пять сотен.
— Я к твоим услугам, — отвечает верзила. — Встретимся через час в салуне «Копченая собака». После этого маленький по-швейцарски точным ходом двигает к ювелирной лавке, а высокий перегибается в пояснице, чтобы рассмотреть получше мою галантерею.
— Давненько я не видал такого высококлассного дезабилье, уважаемый, — говорит он. — Ставлю лошадь, что вы никогда не имели близкого отношения к одежной промышленности Атаскоза-сити.
— Вы правы, — говорю я, охотно переходя на личности с этим позолоченным памятником пессимизму. — Мой костюм спроектирован самыми знаменитыми швейщиками, штопателями и живописцами Сент-Луиса. Не просветите ли меня, — говорю я, — насчет вашего кидального соревнования? Обычно с хронометрическими приборами обращаются с большей вежливостью и почтением — если, конечно, не считать дамских, которыми их хозяйки либо колют орехи, либо щеголяют перед подругами.
