СВЕРЧОКЪ ЗА ОЧАГОМЪ
Переводъ А. H. Линдегренъ
Чайникъ первый завелъ пѣсню! Мало ли что говоритъ миссисъ Пирибингль! Мнѣ лучше знать. Пусть она твердитъ хоть до скончанія вѣка, будто бы не помнитъ, кто изъ нихъ первый подалъ голосъ: чайникъ, или сверчокъ; но я стою на томъ, что то былъ чайникъ. Кажется, мнѣ можно знать! По голландскимъ часамъ съ лакированнымъ циферблатомъ, стоявшимъ въ углу, онъ завелъ пѣсню на цѣлыхъ пять минутъ раньше, чѣмъ послышалась трескотня сверчка.
Какъ будто часы не кончили бить, а маленькій косарь на ихъ верхушкѣ, судорожно махающій вправо и влѣво косой передъ мавританскимъ дворцомъ, не успѣлъ скосить полъ-акра воображаемой травы, пока сверчокъ присоединился къ этой музыкѣ!
Я вовсе не настойчивъ отъ природы. Это всѣмъ извѣстно. Я не сталъ бы спорить съ миссисъ Пирибингль, еслибъ не былъ увѣренъ въ своей правотѣ. Ничто не принудило бы меня къ тому. Но это вопросъ факта. А фактъ на лицо: чайникъ зашумѣлъ по крайней мѣрѣ на пять минутъ раньше, чѣмъ сверчокъ далъ знать о своемъ существованіи. А вотъ, поспорьте еще со мной, тогда я буду утверждать, что на цѣлыхъ десять минутъ раньше!
Позвольте мнѣ изложить въ точности, какъ все случилось. По настоящему слѣдовало бы приступить къ этому съ перваго слова, еслибъ не одно простое обстоятельство: когда мнѣ приходится разсказывать исторію, я долженъ непремѣнно начать ее съ самаго начала, а какимъ же образомъ начать съ начала, если не начнешь говорить о чайникѣ?
Надо думать, что тутъ устроилось нѣчто вродѣ состязанія, соревнованія въ искусствѣ между чайникомъ и сверчкомъ. Вотъ что послужило къ нему поводомъ и вотъ какъ оно произошло.
Выйдя изъ дома въ холодныя сумерки и стуча по мокрымъ камнямъ деревянными калошами на желѣзныхъ подрѣзяхъ, оставлявшими на дверѣ безчисленные грубые отпечатки первой теоремы Эвклида, миссисъ Пирибингль наполнила чайникъ изъ бочки съ водою.
Вернувшись въ комнату безъ калошъ (и сдѣлавшись гораздо ниже, потому что калоши были высоки, а миссисъ Пирибингль мала ростомъ), она поставила чайникъ на огонь. Совершая это она на минуту вышла изъ терпѣнія, потому что вода была непріятно холодна, а при сырой погодѣ какъ будто пропитывала собою всякое вещество, включая даже подрѣзи калошъ, а влага добралась до ножныхъ пальцевъ миссисъ Пирибингль и даже обрызгала ей ноги. А такъ какъ она гордится своими ногами (и совершенно основательно), относительно же чулокъ соблюдаетъ большую опрятность, то, понятное дѣло, ей было трудно преодолеть свою досаду.
Вдобавокъ чайникъ велъ себя несносно и упрямился. Онъ не хотѣлъ устанавливаться на каминной рѣшеткѣ и добродушно приспособляться къ неровностямъ груды каменнаго угля; ему непремѣнно было нужно клевать носомъ, какъ пьяницѣ, и распускать слюни съ самымъ идіотскимъ видомъ. Въ припадкѣ сварливости онъ мрачно шипѣлъ на огонь. Къ довершенію бѣды, крышка, не слушаясь пальцевъ миссисъ Пирибингль, сначала перекувырнулась, а потомъ съ изобрѣтательной настойчивостью, достойной лучшей цѣли, нырнула бокомъ прямо на дно чайника. Надо думать, что корпусъ судна «Рояль Джорджъ» не оказалъ и половины того чудовищнаго сопротивленія, когда его поднимали съ морского дна, какимъ отличалась крышка отъ чайника, прежде чѣмъ хозяйкѣ удалось достать ее. Но и послѣ того чайникъ оставался угрюмымъ въ своей неподатливости; выгибая ручку съ вызывающимъ видомъ и уставившись насмѣшливо и дерзко своимъ носикомъ прямо на миссисъ Пирибингль, онъ точно говорилъ: «вотъ не буду кипѣть. Ни за что не буду!»
Но къ миссисъ Пирибингль уже вернулось ея хорошее настроеніе духа; она потерла одну объ другую свои пухлыя ручки и сѣла, смѣясь, передъ чайникомъ. Тѣмъ временемъ веселое пламя поднималось и опускалось, отбрасывая бѣглый, яркій отблескъ на маленькаго косаря на верхушкѣ голландскихъ часовъ. При его быстромъ мельканіи можно было подумать порою, что деревянная фигурка передъ мавританскимъ дворцомъ стояла, не шевелясь, и все замерло въ неподвижности, кромѣ этого метавшагося неугомоннаго огня.
Но косарь находился въ движеніи; его съ неизмѣнной правильностью дергали судороги дважды въ секунду. Когда же часы принялись бить, то его терзанія становились ужасными, и когда кукушка выглянула изъ опускной дверки во дворцѣ и прокуковала шесть разъ, ея кукованье заставляло бѣднягу извиваться въ корчахъ, точно замогильный голосъ призрака или невидимыя проволоки, дергавшія его за ноги.
Не раньше того, какъ страшные толчки, шарканье и шипѣнье совершенно прекращались между гирями и приводами часового механизма подъ нимъ, перепуганный косарь снова приходилъ въ себя. И не даромъ онъ такъ пугался, потому что эти храпящіе костлявые скелеты, называемые часами, производятъ самый противный шумъ. Я не могу надивиться, какъ это люди, въ особенности же голландцы умудрились дойти до такого изобрѣтенія. Общеизвѣстно, что голландцы любятъ просторные футляры и широкіе брюки; странно послѣ этого, что они нашли нужнымъ оставлять свои часы такими голыми и незащищенными.
И вотъ, изволите видѣть, чайникъ началъ оживляться. Въ горлѣ у него послышалось неудержимое клокотанье, а потомъ онъ сталъ издавалъ отрывистое сопѣнье, довольно несмѣлое, точно еще не рѣшался развеселиться и разойтись во всю. Наконецъ послѣ двухъ или трехъ напрасныхъ попытокъ подавить въ себѣ чувство общительности онъ отбросилъ всякую угрюмость, всякую сдержанность и вдругъ запѣлъ, да такъ задушевно и весело, что за нимъ не могъ угнаться никакой плаксивый соловей.
И до чего просто это выходило! Пожалуй вы поняли бы пѣсню чайника не хуже книги, можетъ быть, даже лучше нѣкоторыхъ книгъ, знакомыхъ намъ съ вами. Испуская горячее дыханіе, поднимавшееся весело и граціозно легкимъ облачкомъ на нѣсколько футъ и скоплявшееся подъ потолкомъ въ видѣ домашняго неба, чайникъ пѣлъ свою пѣсню съ такимъ радостнымъ задоромъ, что его мѣдный корпусъ гудѣлъ и раскачивался на огнѣ; даже крышка, недавно непослушная крышка — таково вліяніе добраго примѣра — пустилась въ плясъ и забренчала на подобіе мѣдныхъ тарелокъ въ оркестрѣ. Не было сомнѣнія, что пѣсня чайника звучала призывомъ и привѣтствіемъ кому-то далекому, кто спѣшилъ въ то время къ уютному домику и пылающему очагу. Миссисъ Пирибингль знала это, знала отлично, сидя въ раздумьѣ передъ огнемъ. «Ночь темна», — распѣвалъ чайникъ — «блеклые листья лежатъ при дорогѣ, а вверху все туманно и пасмурно, а подъ ногами слякоть и клейкая глина. Только одно радуетъ глазъ въ этомъ печальномъ сумракѣ, да и то едва ли, потому что это лишь отблескъ: густой и гнѣвный багрянецъ на мѣстѣ сочетанія солнца съ вѣтромъ; это клеймо, лежащее на тучахъ — виновницахъ ненастья; вся открытая мѣстность вокругъ разстилается черной пеленой; верстовой столбъ запорошило инеемъ; на дорогѣ стоятъ лужи, слегка тронутыя морозомъ, но не замерзшія; ничего не различить въ потемкахъ. Но онъ подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ, подъѣзжаетъ!..»
Тутъ, съ вашего позволенія, сверчокъ присоединился къ пѣснѣ, принимаясь вторить ей своей трескотней въ видѣ хора, да такимъ голосомъ, который совсѣмъ не соотвѣтствовалъ его величинѣ сравнительно съ чайникомъ; (величина! его насилу разглядишь!) И еслибъ онъ тутъ же на мѣстѣ палъ жертвою своего усердія, а его тѣльце разлетѣлось въ куски, какъ орудіе, переполненное порохомъ при выстрѣлѣ, это показалось бы естественнымъ и неизбѣжнымъ слѣдствіемъ его чрезмѣрныхъ усилій.
Соло, начатое чайникомъ, превратилось въ дуэтъ; чайникъ съ неослабѣвающимъ жаромъ продолжалъ свой нумеръ, но сверчокъ овладѣлъ первой скрипкой и не уступалъ своего мѣста. Боже милостивый, какъ онъ заливался! Его тонкій, рѣзкій, пронзительный голосъ звучалъ по всему дому, какъ будто мерцая, подобно звѣздѣ въ ночномъ мракѣ за окнами. Онъ выдѣлывалъ невыразимыя трели, щеголялъ переливами въ моменты крайняго напряженія, когда повидимому вытягивалъ ноги и подпрыгивалъ въ пылу восторга. Но оба артиста не мѣшали другъ другу. Ихъ пѣніе гармонически сливалось въ вечерней тишинѣ; и, стараясь затмить одинъ другого, они пѣли все громче и громче.
Хорошенькая маленькая слушательница — дѣйствительно, она была красива и молода, хотя нѣсколько приземиста и полна, но, по моему, въ этомъ нѣтъ ничего дурного — зажгла свѣчу, взглянула на косаря на верхушкѣ часовъ, который уже успѣлъ скосить порядочное количество минутъ, и подошла къ окну, откуда не увидала ничего за темнотою, кромѣ отраженія собственнаго лица въ оконномъ стеклѣ. По моему мнѣнію (къ которому присоединились бы и вы) эта женщина могла долго смотрѣть въ пространство и не увидѣть ничего даже на половину столь же пріятнаго. Когда она вернулась назадъ и сѣла на прежнее мѣсто, сверчокъ съ чайникомъ продолжали концертъ въ сильнѣйшемъ азартѣ соревнованія. Слабою стороною чайника очевидно было то, что онъ не сознавалъ своей неудачи, когда терпѣлъ пораженіе. То было настоящее изступленіе скачки. Чирикъ, чирикъ, чирикь!.. Сверчокъ опередилъ соперника ка цѣлую милю. Хэмъ, хэмъ, хэмъ, м-м-ч! Чайникъ поспѣвалъ за нимъ на разстояніи, сберегая силы. Опять чирикъ! Сверчокъ огибалъ уголь. Хэмъ, хэмъ, хэмъ! Чайникъ рвался къ нему на свой манеръ, не думая усгупать. Чирикъ, чирикъ! Сверчокъ свѣжѣе, чѣмъ когда либо. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! продолжалъ чайникъ стойко и не спѣша. Чирикъ!.. Сверчокъ былъ готовъ окончательно побить его. Хэмъ, хэмъ, хэмъ-м-м-м! Чайникъ не уступалъ. Кончилось тѣмъ, что изъ ихъ состязанія вышла такая путаница, что уже нельзя было разобрать, трещалъ ли чайникъ, гудѣлъ ли сверчокъ или сверчокъ трещалъ, а чайникъ гудѣлъ или оба они трещали и гудѣли заразъ. Чтобъ рѣшить это, надо было бы поискать голову посвѣтлѣе вашей и моей. Несомнѣнно только одно, что чайникъ съ сверчкомъ въ одинъ и тотъ же моментъ, повинуясь одинаковой силѣ сліянія, лучше извѣстной имъ самимъ, пѣли свою отрадную пѣснь домашняго очага, лившуюся по одному направленію со свѣтомъ свѣчи, который падалъ изъ окна на далекое пространство по равнинѣ. И этотъ свѣтъ, дойдя до одного человѣка, приближавшагося къ нему во мракѣ, выразилъ ему все происходившее буквально въ одно мгновеніе и воскликнулъ: «Добро пожаловать, старина! Добро пожаловать, сердечный!»
