Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас

Я не помню такого лета. Адова жара с середины мая. Весь день над улицами и площадями недвижно висит густая пыльная мгла.

Лишь к вечеру понемногу оживаешь. Я ходил сейчас гулять, как делаю теперь всякий почти вечер после визитов к больным, а их у меня летом немного. С востока начинает тянуть равномерной прохладой, пыльная мгла подымается ввысь и медленно уплывает прочь, к западу, оставляя за собой длинную дымно красную вуаль. Нет уже уличного грохота, лишь проедет изредка извозчик да прозвенит трамвай. Я бреду себе потихоньку по улице, встречаю время от времени кого-нибудь из знакомых, постоим, поболтаем на углу. Но почему, спрашивается, и должен постоянно натыкаться на пастора Грегориуса? При взгляде на этого человека я всегда вспоминаю один случай, происшедший якобы с Шопенгауэром. Мрачный философ сидел как-то вечером в уголке кафе, по обыкновению, в одиночестве; отворяется дверь, и входит человек весьма непривлекательной наружности. Шопенгауэр рассматривает его некоторое время с гримасой отвращения и ужаса, затем встает и принимается лупить тростью по голове. Исключительно из-за его наружности.

Увы, я не Шопенгауэр; стоило мне еще издалека заметить шедшего навстречу пастора, это было на мосту Густава Вазы, как я тотчас же остановился, повернулся и, опершись ладонями на парапет, стал любоваться видом. Серые дома острова Освящения, изъеденная временем деревянная готика старинных бань, дробно отражающаяся в текучей воде, большие старые ветлы, окунувшие листья в поток. И надеялся, что пастор меня не приметил и не узнает со спины, и успел уже забыть про него, как вдруг увидел, что он стоит рядом, опершись, как и я, ладонями на парапет, склонив голову набок — точь-в-точь в той же позе, что и двадцать лет назад в церкви святого Иакова, когда я, сидя, как обычно, подле покойной ныне матушки, впервые увидал сию гнусную физиономию, выросшую над кафедрой наподобие поганого гриба и возопившую свое «Авва Отче»! Все та же жирная, мертвенная кожа, все те же грязно-желтые бачки, только, пожалуй, чуть поседевшие, все тот же невыразимо подлый взгляд за стеклами очков. И никуда ведь не денешься, я ведь теперь его врач, как и многих прочих, и он является ко мне время от времени со своими недугами. «А, это вы, господин пастор, как поживаете». — «Неважно, очень даже неважно, сердце пошаливает, одышка, а ночью так иной раз кажется, будто вот-вот остановится». — «Очень приятно, — подумал я, — хоть бы ты издох, старый негодяй, видеть я тебя больше не могу. У тебя, кстати, молодая и красивая жена, и ты ей, надо полагать, житья не даешь, а если издохнешь, она выйдет замуж, найдет себе кого получше». Но вслух было сказано: «Так-так, ага, угу, хорошо бы вам заглянуть ко мне как-нибудь на днях, постараемся разобраться, что с вами такое». Но ему еще многое надо было сообщить мне, все очень важное: жара прямо-таки противоестественная, и нелепо строить большое здание риксдага на таком маленьком островке, и супруге, к слову сказать, тоже нездоровится…

Наконец он ушел, и я двинулся дальше. Я вступил в Старый город, поднялся на Соборную горку и побрел по улочкам. Душный сумрак в узких щелях между домами, причудливые тени на стенах, Тени, которых не увидишь в наших нижних кварталах.

…Фру Грегориус. Странный визит нанесла она мне этими днями. Она пришла ко мне на прием; я очень хорошо заметил, в котором часу она пришла, точно к началу, но она сидела и ждала до самого конца, пропустив вперед себя всех, кто пришел позже. И только тогда вошла. Она краснела и запиналась. Наконец пробормотала что-то насчет того, что у нее-де болит горло. Теперь, впрочем, уже полегчало. «Лучше я зайду завтра, — сказала она. — Нынче мне некогда…»

Пока она не приходила.

Я вышел из лабиринта улочек, у самой Корабельной пристани. Луна висела над Корабельным островом, лимонно-желтая на синем. Но все мое безмятежное, покойное настроение улетучилось, испорчено было встречей с пастором. И существуют же на свете такие люди! Кто не помнит старого, как мир, вопроса, столь часто и горячо обсуждавшегося в кабачке за кружкой пива, стоило только сойтись вместе нашей нищей братии: если б ты мог убить китайского мандарина, нажав кнопку в стене, либо просто усилием мысли, и завладеть его сокровищами — сделал бы ты это? На этот вопрос я никогда не старался ответить, быть может, оттого, что никогда в общем-то не знал горького унижения бедности. Но мне кажется, если б я мог убить пастора Грегориуса, нажав кнопку в стене, я бы это сделал.

Когда я шел обратно домой, в бледных, неестественных ночных сумерках, зной казался мне удушающим, как в самый жаркий миг полдня, словно насыщенным тревогою, красные тучи пыли, скопившиеся за фабричными трубами Королевского острова, померкли и напоминали теперь спящую погибель. Я шел домой большим; шагами, спускаясь к церкви святой Клары, и нес шляпу в руке, потому что лоб у меня был мокрый от пота. Даже старые развесистые дубы в церковной ограде не дарили прохладой, и, однако чуть не на каждой скамейке шептались парочки, а иные целовались, обнявшись, и глаза у них были пьяные.

Я сижу у раскрытого окна и пишу это — для кого? Не для друга и не для подруги, да едва ли и для самого себя, поскольку никогда не перечитываю сегодня того, что написал вчера, и уж наверное не стану перечитывать завтра. Я пишу, чтоб занять чем-то руки, мысль моя работает сама по себе; пишу, чтобы убить бессонный час. Отчего мне не спится? Ведь я не совершил никакого преступления.

То, что я записываю на этих листках, отнюдь не исповедь; кому бы я стал исповедоваться? Я рассказываю о себе далеко не все. Рассказываю лишь то, что мне заблагорассудится рассказать; но я нигде не отступаю от истины. Посредством лжи не скроешь неприкаянности души своей, уж коли она неприкаянна.

За окном над кладбищенскими дубами — величественная синяя ночь. В городе в этот час тихо, так тихо, что до меня доносятся вздохи и шепот теней под дубами, да изредка прорежет тишину недвусмысленный смех. И такое у меня чувство, словно нет сейчас в целом мире человека более одинокого, чем я. Я, лиценциат медицины Тюко Габриель Глас, помогающий время от времени другим, но никогда не умеющий помочь самому себе и в свои тридцать три года не познавший женщины.

Что за профессия! Как случилось, что из всех способов заработать на жизнь я выбрал наименее для себя подходящий? Врач — это всегда одно из двух: либо друг человечества, либо честолюбец. Когда-то, правда, я почитал себя и тем и другим.

Опять было тут нынче жалкое, слабое создание, плакавшее и молившее о помощи. Я знаю эту женщину уже много лет, замужем за мелким чиновником, тысячи четыре в год, не больше, и трое детей. Дети появились на свет один за другим в первые же три года. После того судьба щадила ее лет пять или шесть, она чуточку оправилась, стало возвращаться здоровье, силы, молодость, да и дом стал понемногу устраиваться, налаживаться после постигшего их невезения. Конечно, только-только концы с концами, но жить все же можно. И вот, как снег на голову, новое несчастье. Слезы душили ее.

Я, разумеется, ответил ей затверженной формулой, как поступаю всегда в подобных случаях: мой врачебный долг, мое уважение к человеческой жизни, даже в зародыше.

Я был серьезен и непреклонен. В конце концов ей ничего не оставалось как уйти, и она ушла, пристыженная, растерянная, беспомощная.

Я сделал себе соответствующую пометку; это восемнадцатый случай в моей практике, а я ведь не гинеколог.

Первый я запомнил на всю жизнь. Тогда была молоденькая барышня, лет двадцати; высокая, темноволосая, немного вульгарная юная красавица. Лишь только взглянув на нее, я понял, что она из той породы женщин, которая, должно быть, буквально заполонила нашу землю во времена Лютера, судя, во всяком случае, по такому его заключению: женщине столь же невозможно обойтись без мужчины, как укусить самое себя за нос. Здоровая бюргерская кровь. Отец ее был человек состоятельный, торговец; я пользовал все семейство, оттого она и обратилась ко мне. Она была взволнована, вне себя, но нельзя сказать, чтобы очень робела.

«Спасите меня, — молила она, — спасите меня». Я возразил, что, дескать, мой врачебный долг etc, но ей это, видно, ничего не говорило. Я объяснил ей, что закон в подобных случаях шутить не любит. «Закон?» Она смотрела на меня с недоумением. Я посоветовал ей открыться матери: мама поговорит с папой, и дело кончится свадьбой. «О, что вы, у моего жениха ни гроша за душой, и папа ни за что не позволит». Они не были помолвлены, она сказала «жених» по той лишь причине, что не сумела подыскать подходящего случаю слова, «любовник» — слово из романов и не прилично в разговоре. «Спасите меня, неужто вы так бессердечны? Я не знаю, что я над собой сделаю, я утоплюсь!»