Владимир Набоков
ПРОЗРАЧНЫЕ ПРЕДМЕТЫ
Вот персонаж, который нам нужен. Привет, мой мальчик! Не слышит меня.
Возможно, если бы существовало будущее, конкретно и индивидуально, как нечто доступное более совершенному разуму, прошлое не казалось бы таким соблазнительным: его притязания на день сегодняшний были бы уравновешены притязаниями будущего. Душа чувствовала бы себя стоящей на качелях в середине доски, рассматривая любой предмет. Было бы забавно!
Но грядущее не имеет той реальности, которой обладают воображаемое минувшее и видимое настоящее, будущее всего лишь фигура речи, призрак мысли.
Привет, персонаж! В чем дело, отстаньте от меня. А мы и не пристаем к нему. Привет, Персик… (на этот раз очень тихим голосом).
Когда мы, бесплотные существа, сосредоточены на материальном предмете, что бы с ним ни происходило, наше внимание может привести к невольному погружению в историю этого предмета. Новички должны научиться скользить по поверхности, если хотят удержаться на уровне данного момента. Прозрачные вещи, сквозь которые проступает прошлое!
Предметы, созданные руками человека или природой, инертные сами по себе, потрепанные небрежно обращающейся с ними жизнью (вы правильно подумали о камне, пристроившемся на склоне, камне, через который в течение бессчетных времен года перепрыгнуло множество маленьких зверьков), особенно трудно зафиксировать в приближенном фокусе: новички проваливаются сквозь поверхность, беспечно напевая себе под нос, и вскоре с детским азартом отдаются истории этого камня, этого пустыря. Сейчас объясню. Тонкий слой сиюминутной реальности покрывает естественные и искусственные материальные объекты, и тот, кто хочет оставаться в настоящем, с настоящим, при настоящем, не должен, упаси бог, повредить поверхностную пленку. Иначе неопытный чудотворец обнаружит, что уже не ступает по воде, а погружается вертикально среди выпятивших глаза рыб. К этому мы еще вернемся.
Пока персонаж, Хью Персон (фамилия, обязанная своим происхождением Петерсонам, некоторые произносят «Парсон»), выдвигал свое угловатое тело из такси, доставившего его из Трю на этот третьеразрядный горный курорт, а голова все еще находилась в проеме дверцы, рассчитанной на карликов, взгляд его был устремлен вверх не для того, чтобы ответить на услужливый жест шофера, открывавшего для него дверцу, а с тем, чтобы сличить вид гостиницы «Аскот» (вот и вывеска Аскот!) с воспоминаниями восьмилетней давности, — пятая часть его жизни, выжженная скорбью. Жутковатое здание из серого камня и коричневого дерева выставляло напоказ вишнево-красные ставни (не все из них закрыты), которые в силу некоторого дальтонизма памяти запомнились ему как яблочно-зеленые. Вход был украшен двумя вокзальными фонарями на металлических столбах. Швейцар, в поношенном зеленом мундире с галунами, сбежал, спотыкаясь, по ступеням, чтобы взять два чемодана и обувную коробку под мышку — все это шофер уже вынул из зевающего багажника. Персон расплатился с расторопным водителем.
Неузнаваемый холл был все таким же неопрятным, как восемь лет назад.
У гостиничной стойки, записывая свое имя и расставаясь с паспортом, он спросил по-французски, по- английски, по-немецки и снова по-английски, все ли еще здесь старый Крониг, директор, чье одутловатое лицо и наигранную веселость он помнил так отчетливо.
Администраторша (белокурый пучок на затылке, нежная шея) сказала: нет, месье Крониг уволился, чтобы стать управляющим, представьте себе, Лазурной Лазаньи (во всяком случае так послышалось). Травянисто-зеленая, небесно-голубая открытка, изображающая нежащихся на солнце постояльцев, была показана как иллюстрация или доказательство. Имелась подпись на трех языках, но только немецкая была внятной. Английская же гласила: «Лужайка для лежания», и, словно нарочно, обманчивая перспектива увеличивала лужок до чудовищных пропорций.
— Он умер в прошлом году, — добавила девушка (в анфас совсем не похожая на Арманду), тем самым и вовсе развеяв возникший было интерес к голубой гостинице, поманившей в Лозанну.
— Значит, нет никого, кто бы меня помнил?
— Сожалею, — сказала она с будничной интонацией его покойной жены.
А поскольку он не мог вспомнить, какую комнату занимал на третьем этаже, она не отправила его на третий этаж, тем более что все номера там были заняты. Прижав ладонь ко лбу, он вспомнил, что номер комнаты был где-то посреди третьей сотни, она выходила на восток, солнце здоровалось с ним по утрам, расшаркиваясь на коврике у кровати, а вид из комнаты был так себе, никакой. Он хотел получить тот самый номер, но правила требовали уничтожения записей в том случае, если директор, даже бывший, сделал то, что совершил Крониг (самоубийство — ведь это, в сущности, подделка счетов). Ее помощник, ладный молодой человек в черном, с прыщиками на горле и подбородке, провожал Персона в номер на четвертом этаже и все смотрел с зачарованностью телезрителя на голую синеватую стену, едущую вниз, а с противоположной стороны не менее внимательное зеркало в лифте отражало в течение нескольких залитых светом мгновений господина из Массачусетса с худым, скорбным лицом, слегка выступающей челюстью и двумя симметричными складками вокруг рта, которые могли бы намекнуть на нечто лошадиное, брутальное, скалолаз- ное, когда бы меланхолическая сутулость не опровергала каждый дюйм его мужского великолепия.
Комната тоже выходила на восток, но был еще и вид из окна: в огромном котловане кишели экскаваторы, затихающие по субботним вечерам и воскресеньям.
Зеленый швейцар принес два чемодана и обувную коробку, после чего Персон остался один. Он знал, что гостиница старовата, но не предполагал, что до такой степени. Belle chambre[1] на четвертом этаже слишком велика для одного постояльца, но маловата для семьи, особого комфорта в ней, прямо скажем, не было. Он вспомнил, что комната этажом ниже, где он, взрослый мужчина тридцати двух лет, плакал чаще и безутешней, чем когда-либо в своем грустном детстве, тоже была безобразной, но по крайней мере не такой вытянутой и загроможденной, как его новое пристанище. Кошмарная кровать. В ванной комнате имелось биде (столь большое, что могло бы устроить цирковую слониху в сидячем положении), но ванны не было. Стульчак отказывался стоять вертикально. Кран взбунтовался, произведя сильный плевок ржавой воды перед тем, как успокоиться и перейти на смиренную тонкую струйку, которую вы не достаточно цените, в которой есть своя тайна и да-да, заслуживает памятников, благоговейного поклонения! Покинув отпугивающую уборную, Хью тихо притворил за собой дверь, но, взвизгнув, как глупое домашнее животное, она потянулась за ним в комнату. Позвольте теперь подробнее рассказать о наших затруднениях.
В поисках полок для размещения своих вещей Хью Персон, человек аккуратный, заметил, что средний ящик старого письменного стола, загнанного в темный угол комнаты и подпирающего лишенный лампочки и абажура торшер, похожий на скелет сломанного зонта, не был как следует задвинут жильцом или горничной (в действительности ни тем, ни другой), последней, кто проверял его пустоту (никто не проверял). Мой добросовестный Хью попытался засунуть его на место: тот сперва отказался повиноваться, затем вследствие случайного рывка, преумноженного энергией нескольких потряхиваний, выдвинулся и выплюнул карандаш. Быстро осмотрен и положен назад.
То был не шестигранный красавец из виргинского можжевельника или африканского кедра с именем производителя, оттиснутым серебром, но совсем простой, круглый, безымянный старый карандаш из дешевой сосны, грязно-сиреневого цвета. Забытый десять лет назад столяром, не закончившим осмотр старого стола, не говоря уже о его починке, ушедшим за инструментом, которого так и не нашел. Вот мы и вернулись к разговору о предметах.
В его мастерской, и задолго до того — в деревенской школе, карандаш износился на треть своей изначальной длины. Голое дерево заточенного конца потемнело до свинцово-сливового оттенка, слившись, таким образом, с тупым грифелем, чей тусклый блеск только и отличал его от древесины. Нож и латунная точилка тщательно потрудились над ним — и при необходимости мы можем проследить сложные судьбы срезанных чешуек, сиреневатых с одной стороны и коричневых с другой, внутренней, но теперь рассыпавшихся в атомы праха, чей широкий-широкий разброс — перехватывающий дыхание ужас, но следует быть выше этого, к этому довольно быстро привыкают (есть на том свете вещи и пострашнее). В целом он неплохо стачивался, будучи старомодным. Вернувшись на ряд сезонов назад (не делая, разумеется, опрометчивой попытки попасть в год рождения Шекспира, когда карандашный грифель был изобретен) и затем проследив историю предмета в направлении «настоящего», мы видим, как мелко истолченный графит смешивают с влажной глиной старики и девушки. Эту массу, эти спрессованные зерна помещают в полую металлическую трубку с голубым глазком сапфира на конце и отверстием в нем, через которое и пропускают графитный порошок. Он тянется в виде непрерывного аппетитного стержня (присматривай за нашим маленьким дружком!), выглядящего так, словно сохранил форму пищеварительного тракта могильного червя (смотри, смотри, не отвлекайся!). Теперь его режут на отрезки, требующиеся для тех самых карандашей (мы видим разрезальщика, старого Элиаса Борроудейла, приготовились было вскарабкаться из праздного любопытства по его запястью, но остановились, остановились и отпрянули, торопясь найти нужную нам заготовку). Смотри, как его обжигают, варят в жиру (вот и снимок покрытого блохами животного, давшего жир, его забивают, фотография мясника, фотография пастуха, отца пастуха — мексиканского переселенца) и одевают древесиной.
