«Дорогая Шерли!
Ведь Вам не нужны Ваши письма. Их всего шесть и — Вы знаете — это единственное, что у меня есть от Вас, единственное, что придает мне бодрость в моих скитаниях. Зачем они Вам — маленькие записки, в которых Вы сообщали, что знаете меня, — но для меня... Подумайте обо мне! Если я отошлю письма Вам, Вы разорвете их, а если согласитесь, чтобы они остались у меня, я смогу надушить их мускусом и амброй и хранить в маленькой серебряной шкатулке, что всегда у меня под рукой.
Ах, Шерли, дорогая, Вы и не представляете себе, как милы и дороги мне! Все, что мы вместе делали, я вспоминаю до мельчайших подробностей. Поверьте, воспоминания о Вас, Шерли, для меня дороже и восхитительнее всего, что у меня есть...
Но я слишком молод, чтобы жениться. Вы и сами знаете это, Шерли, не так ли? Я еще не наметил своего пути и, по правде говоря, не знаю, удастся ли мне при моем неугомонном характере когда-либо его наметить. Только вчера старый Роксбаум (мой теперешний хозяин) спросил у меня, не придется ли мне по вкусу должность надсмотрщика на одной из его кофейных плантаций на Яве; он сказал, что год или два я буду зарабатывать только на самое необходимое, но позже могу рассчитывать на солидное жалованье. Я ухватился за это предложение. Мысль о Яве, о том, чтобы отправиться туда, соблазнила меня, хотя я знаю, что достиг бы большего, оставаясь здесь. Можете ли Вы, Шерли, понять меня? Я слишком неугомонен и слишком молод. Я не смог бы как следует заботиться о Вас, и вскоре Вы перестали бы меня любить.
Но, ах, милая Шерли, Вы для меня дороже всего на свете! Не проходит, кажется, и часа, чтобы ко мне не возвращались воспоминания о Вас — дорогие, милые воспоминания: о той ночи, когда мы вместе сидели на траве в Трэгор-парке и смотрели на звезды, мерцавшие сквозь листву деревьев; о нашем первом вечере в Спэрроуз-Пойнт, когда мы опоздали на последний поезд и нам пришлось идти пешком в Лэнгли. Помните, Шерли, древесных лягушек? А потом этот теплый апрельский день в Этолбийском лесу! Ах, Шерли, на что Вам шесть записок? Пусть они останутся у меня. Но вспоминайте обо мне; будете, милая? Вспоминайте, где бы Вы ни были и что бы ни делали. Я всегда буду думать о Вас, искренне желать, чтобы Вы встретили лучшего и более уравновешенного человека, чем я, или чтобы я оказался достойным Вас и стал таким, каким Вы хотели бы меня видеть. Спокойной ночи, милая. В этом месяце я, вероятно, отправлюсь на Яву. Если это случится и если Вы выразите желание, я пришлю Вам оттуда несколько открыток с видами; надеюсь, что я их там найду.
Недостойный Вас
Артур».
Она сидела в немом отчаянии и вертела письмо в руках. Конечно, это его последнее письмо. В этом она была уверена. Он покинул ее, покинул навсегда. Она только один раз писала ему, не выражая явных упреков, а лишь прося вернуть свои письма. И вот получила этот нежный, но уклончивый ответ; в нем ничего не говорилось о возможности возвращения; только высказывалось желание сохранить ее письма в память прошлого — в память тех счастливых часов, что они провели вместе.
Счастливые часы! О, да, да, да... счастливые часы!
Теперь, когда после дня работы она сидела дома, уносясь мыслями ко всему тому, что произошло в те немногие короткие месяцы от его появления до разлуки с ним, в ее памяти вставал светлый, красочный мир, такой светлый и красочный, что казался неземным. Увы, теперь этот мир рассыпался в прах. В нем было так много всего, чего она жаждала: любви, романтики, радостей, смеха. Артур был такой веселый, беспечный, настойчивый, такой юношески романтичный, так любил игры и всякие перемены, любил болтать на какую угодно тему и заниматься чем угодно. Он умел весело танцевать, свистеть, петь, играть на рояле, играть в карты, показывать фокусы. Он казался таким непохожим на всех других ее знакомых, был такой веселый и жизнерадостный, отличался врожденной вежливостью и в то же время нетерпимостью к тупости, ко всему тусклому, бесцветному, характерному, например, для... Но дальше ее мысли не пошли. Она не хотела думать ни о ком, кроме Артура...
Сидя в своей маленькой спальне, в первом этаже их дома на Битьюн-стрит, она смотрела в окно на двор Кессела и дальше — заборов на Битьюн-стрит не существовало — на дворы или лужайки Полардов, Бейкеров, Крайдеров и других и думала о том, каким неприглядным все должно было казаться ему с его тонкой, впечатлительной душой, с его любовью к переменам и радости, ему, привыкшему к чему-то лучшему, чем все, что ей приходилось когда-либо видеть. Возможно, ей не хватало красоты или темперамента, чтобы искупить все это — бесцветность ее работы или ее жилища — ту бесцветность, которая, вероятно, и оттолкнула его. Она была молода и красива и знала, что многие восхищаются ею, что многим ее скромная красота вскружила голову, — и все же для Артура она не много значила, и он покинул ее.
Теперь она перебирала в уме прошлое, и ей казалось, что ее родители, ее работа в аптекарском магазине, ежедневные хождения на службу и обратно домой, только этого она и заслуживает, именно такую жизнь она обречена вести всегда. Многие девушки гораздо счастливей ее! У них красивые платья, уютные жилища, целый мир удовольствий, возможность проявить себя. Им не приходилось высчитывать, экономить, зарабатывать себе на жизнь. А ей всегда приходилось это делать, но она никогда не жаловалась, никогда до сегодняшнего дня или, вернее, до того времени, когда он появился. До тех пор Битьюн-стрит с ее шаблонными домами и дворами, и этот дом, такой похожий на все остальные, и ее родители, поистине также похожие на всех остальных, казались ей достаточно хорошими и вполне ее удовлетворили. Но теперь, теперь!
Там, в кухне, ее мать — худая, бледная, но добрая женщина; утром и вечером, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год она чистила картошку, мыла салат, жарила на сковороде ломтики мяса, или котлеты, или печенку. А рядом то же самое делала миссис Крайдер. А еще дальше — миссис Полард. Но раньше все это не казалось ей таким ужасным. А теперь... теперь... О! И по всей улице, у подъездов или на лужайках, мужья и отцы, большей частью пожилые или, как ее отец, старики, сидели и читали газеты, а не то косили перед обедом траву или, пообедав, глубокомысленно курили. Ее отец — сутулый, терпеливый и мечтательный человек — сейчас во дворе. Закройщик по профессии, он после долгих лет труда и экономии, когда жена была его верной помощницей, приобрел этот маленький заурядный дом. Как часто говорил отец, справедливо считавший, что только поведение человека открывает ему вход в царство небесное, они не придерживались никакой определенной религии; но иногда они посещали методистскую церковь на Николас-стрит, а однажды и она сопровождала их туда. Но больше она не ходила в церковь, увлекшись другими обычными для ее круга развлечениями.
Потом в эту, как она поняла, бесцветную жизнь вошел он — Артур Бристоу — молодой, энергичный, красивый, честолюбивый, мечтательный, порывистый. И все переменилось, а как это произошло, она сама хорошенько не знала. Он появился совершенно неожиданно.
До него был Бартон Уильямс, коренастый, флегматичный, добродушный, благонамеренный, который давным-давно, до появления Артура, сделал ей предложение. Она дала ему основание думать, что почти согласна. Он нравился ей; она считала его человеком добрым, подходящим к окружавшей ее среде, способным стать хорошим мужем, воображала, что питает к нему нежные чувства, и до появления Артура действительно предполагала выйти за него замуж. Это не был бы брак по любви, как она сейчас поняла, но тогда она думала иначе, и ее заблуждение, возможно, не помешало бы ей стать счастливой. Она вспомнила, как быстро пелена спала с ее глаз. Почти в одно мгновение весь мир переменился. Явился Артур, а с ним чувство чего-то необычайного.
Мейбл Гоув пригласила ее к себе в Уэстли, соседний пригород, провести канун праздника и праздничный день. Ничего не предчувствуя, она отправилась, ибо Бартон был занят на службе в Большой восточной железнодорожной компании и не мог прийти к ней. И в первую же минуту, едва она увидела Артура, его гибкую стройную фигуру, темные волосы и глаза, безукоризненно правильные черты лица, такие правильные и привлекательные, как на античной монете, ее охватило невыразимое блаженство. А когда он с улыбкой взглянул на нее и принялся рассказывать о своих забавных приключениях, она оказалась совершенно очарована. После обеда они все отправились к Эдит Берингер потанцевать; там, танцуя с ней, он крепко прижимал ее к себе, говорил, что у нее прекрасные глаза и волосы и такой нежно-округлый подбородок, что она изящно танцует и очень мила. От удовольствия у нее чуть не закружилась голова.
— Я вам нравлюсь? — спросил он во время вальса. И. словно против собственной воли, она взглянула ему в глаза.
