Семь-восемь лет тому назад в Париже жил человек по имени Клод Гё, бедный рабочий. При нем находилась женщина, его любовница, и ребенок от этой женщины. Я называю вещи их именами, предоставляя читателю делать нравоучительные выводы, по мере того как события сеют их на своем пути. Рабочий был человек способный, ловкий, смышленый, сильно обойденный воспитанием, но зато прекрасно одаренный от природы: он не умел читать, но умел думать.
Однажды зимой он оказался без работы. Не стало ни огня, ни хлеба в его мансарде. Мужчина, женщина и ребенок мерзли» и голодали. Мужчина совершил кражу. Не знаю, ни что он украл, ни у кого. Мне только известно, что последствием этой кражи были три дня хлеба и тепла для женщины и ребенка и пять лет тюрьмы для мужчины.
Отбывать наказание его отправили в центральный исправительный дом в Клерво. Клерво – бывшее аббатство, превращенное в тюрьму, это – келья, превращенная в арестантскую камеру, алтарь, превращенный в позорный столб. Когда у нас говорят о прогрессе, то вот как некоторые люди понимают и осуществляют его. Вот что они подразумевают под этим словом.
Продолжаем наш рассказ.
Когда Клода доставили туда, ему отвели камеру, где он должен был оставаться ночью, и мастерскую, где он должен был пребывать днем. Но порицаю я не мастерскую.
У Клода Гё, некогда честного рабочего, отныне вора, было строгое благообразное лицо: преждевременно изборожденный морщинами высокий лоб, черные волосы, в которых поблескивали серебряные нити, ласковые и выразительные глаза, глубоко сидящие под красиво изогнутыми бровями, тонкие ноздри, выдающийся вперед подбородок, презрительная складка губ. Красивый был человек. Сейчас вы узнаете, как с ним расправилось общество.
Речь его отличалась неторопливостью, движения – спокойствием, во всей фигуре чувствовалось что-то властное, заставлявшее ему покоряться, при этом – вдумчивый взгляд, скорее сосредоточенный, чем страдальческий. А между тем он много выстрадал.
В исправительном доме, куда заключили Клода, был смотритель мастерских, своего рода чиновник, какие обычно водятся в тюрьмах, совмещающий обязанности и тюремщика и торгаша, одновременно и заказчик для рабочего и угроза для арестанта, дающий в руки инструмент, а на ноги надевающий кандалы. Смотритель тюрьмы в Клерво представлял собой разновидность этой породы: он был человек крутой, деспотический, самодур, упивающийся своей властью, впрочем, временами славный малый, великодушный, даже весельчак, умеющий мило пошутить; скорее жестокий, чем непреклонный, не вступающий в рассуждения ни с кем, даже с самим собой; хороший отец, несомненно, и хороший муж, что есть обязанность, а не добродетель, – словом, не злой, а скорее дрянной. Он был из тех людей, что совершенно лишены отзывчивости и гибкости, что состоят из безжизненных частиц, не откликаются ни на какие мысли, ни на какие чувства, подвержены холодному гневу, влиянию мрачной ненависти, припадкам ярости без волнения, вспыхивают, не разгораясь, – способность нагрева у них ничтожна, и подчас кажется, что они сделаны из дерева: с одного конца горят, с другого остаются холодными. Главной, основной чертой характера этого человека была настойчивость. Он гордился своей настойчивостью и сравнивал себя с Наполеоном. Но это лишь обман зрения. Немало людей впадают в заблуждение, принимая на известном расстоянии настойчивость за сильную волю и простую свечку за звезду. Проявив ради какой-нибудь нелепой цели то, что он называл своей волей, этот человек с гордо поднятой головой шел напролом через все препятствия, пока не достигал этой нелепой цели. Упрямство без ума – это глупость, соединенная с тупостью и служащая ее дополнением. Это заводит далеко. Вообще, когда на нашу голову обрушивается катастрофа личного или общественного порядка и мы, по усеивающим землю обломкам, пытаемся исследовать причину, ее породившую, то неизменно приходим к убеждению, что она подготовлялась посредственным и упрямым человеком, самоуверенным и самовлюбленным. Немало на свете таких ничтожных и зловредных упрямцев, мнящих себя провидением.
Итак, вот что представлял собой смотритель мастерских центральной тюрьмы в Клерво. Вот из чего состояло огниво, которым общество изо дня в день ударяло по арестантам, чтобы высечь из них искры.
Искры, высекаемые подобным огнивом из подобных кремней, зачастую вызывают пожары.
Мы уже говорили, что как только Клод Гё был водворен в Клерво, его занумеровали и поставили на работу. Приглядевшись к нему, смотритель мастерских признал его дельным работником и неплохо с ним обращался. Однажды, будучи в хорошем расположении духа и заметив, что Клод очень грустит, – ибо этот человек постоянно думал о женщине, которую называл своей женой, – он, от нечего делать, в виде шутки, рассказал ему, что эта несчастная сделалась проституткой. Клод бесстрастным тоном спросил, что сталось с ребенком. Но это было неизвестно.
Спустя несколько месяцев Клод свыкся с тюремной обстановкой и, казалось, больше ни о чем не думал. Свойственная его натуре суровая ясность духа одержала верх.
Приблизительно к этому же времени Клод мало-помалу приобрел какое-то необычайное влияние на своих товарищей. Словно по некоему молчаливому уговору и по непонятной для всех, даже и для него самого, причине все эти люди обращались к нему за советами, слушались его, восхищались им, подражали ему, что есть наивысшая степень восхищения. И это была немалая слава – удостоиться покорности всех этих непокорных существ. Власть эта далась ему как бы сама собой. Причина ее коренилась в самом взгляде Клода. Человеческий взгляд – окошко, через которое видны мысли, толпящиеся в голове.
Поместите человека, которому свойственно мыслить, среди людей, которым это не свойственно, и через некоторый промежуток времени, в силу непреодолимого закона притяжения, все темные умы будут робко тянуться к этому сверкающему уму. Одни люди подобны железу, другие – магниту. Клод был магнитом.
Не прошло и трех месяцев, как Клод сделался душой, олицетворением закона и порядка в мастерских. Все стрелки вертелись по его циферблату. Временами он, наверно, сам спрашивал себя, король ли он или арестант? То был словно плененный папа в кругу своих кардиналов.
И в силу естественного противодействия, которое сказывается на всех ступенях человеческого общества, любимый арестантами, он был ненавистен тюремщикам. Так всегда и бывает. Популярность обычно сопровождается немилостью. Любовь рабов влечет за собой ненависть хозяев.
Клод Гё много ел. Это было особенностью его организма. Его желудок был устроен так, что дневной порции на двух человек ему одному едва хватало на день. Герцог Котадилья обладал примерно таким же аппетитом и сам над собою посмеивался. Но то, что он является поводом для забавы у герцога, испанского гранда, владельца 500 000 овец, для рабочего – бремя, для арестанта – бедствие.
Клод Гё на свободе, у себя в мансарде, работая с утра до ночи, зарабатывал свои четыре фунта хлеба и съедал их. Клод Гё в тюрьме, работая с утра до ночи, неизменно получал за свой труд полтора фунта хлеба и четыре унции мяса. Тюремный паек – вещь неумолимая. И Клод в тюрьме Клерво был постоянно голоден.
Он был голоден, вот и все. Он об этом не говорил. И это также было в его характере.
Однажды Клод, едва проглотив свою скудную порцию, снова принялся за работу, в надежде заглушить этим голод. Остальные заключенные продолжали есть, оживленно разговаривая между собою. В это время к нему подошел болезненного вида молодой арестант, белокурый и бледный. Он держал в руке свою обеденную порцию, к которой еще не прикоснулся, и нож. Он стоял возле Клода, и видно было, что он хочет ему что-то сказать, но не решается. Молодой арестант, его мясо и хлеб раздражали Клода.
– Чего тебе надобно? – резко спросил Клод.
– Чтобы ты оказал мне услугу, – робко ответил молодой арестант.
– Что такое? – переспросил Клод.
– Чтобы ты помог мне это съесть. Мне этого слишком много.
В гордых глазах Клода блеснула слеза. Он взял нож, разрезал порцию на две равные части, одну половину взял себе и принялся есть.
– Спасибо, – промолвил молодой арестант. – Хочешь, мы каждый день будем с тобой так делиться?
– Как тебя зовут? – спросил Клод Гё.
– Альбен.
– За что ты сюда попал?
– За кражу.
– Я тоже, – сказал Клод.
Действительно, с тех пор они каждый день делили порцию Альбена пополам. Клоду было тридцать шесть лет, но временами ему можно было дать пятьдесят, до того невеселы были мысли, одолевавшие его. Альбену было двадцать пять, но на вид ему можно было дать не больше семнадцати, столько невинности было во взгляде этого вора. Между этими двумя арестантами завязалась тесная дружба, напоминавшая скорее любовь отца к сыну, нежели брата к брату. Альбен был еще почти ребенком, Клод был уже почти стариком.
