Комедия войны - Пьер Дрие ла Рошель

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО

ВИКТОРА ФИНКА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Ф. ШИПУЛИНСКОГО

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

МОСКВА 1936

Pierre Eugène Drieu La Rochelle

La comédie de Charleroi

1934

Трус, бежавший с поля брани в панике, спасая свою шкуру, может иногда эмоциональней, образней и красочней рассказать нам об ужасах и нелепостях войны, чем мыслитель, вскрывающий ее пружины.

В этой взволнованной непосредственности — ценность рассказов Ля-Рошеля.

Герой — и любимый автором герой, от имени которого ведутся все рассказы, — интеллигентный мещанин, в прошлом студент Сорбонны, в будущем — секретарь богатой дамы-патронессы. Он шел на войну, как на парад на Марсовом поле, взвинченный и наэлектризованный патриотическим визгом.

Но уже с первых шагов, еще в Париже, начинаются горькие разочарования. Он, мещанин-индивидуалист, мнит себя аристократом духа, чуть ли не сверхчеловеком. У него в солдатском ранце томик провозвестника немецкого фашизма Ницше. А ему в казарме приходится соприкасаться, как равный с равными, с «демократией» — с простонародьем, с крестьянами и рабочими, к которым он не может, конечно, почувствовать ничего другого, кроме надменного презрения и... страха!

На фронте и того хуже. Ничего похожего на парад, никаких паладинов в блестящих доспехах! Грязь, вши, кровь и смерть. Неизвестно откуда хлещет пулями немецкий пулемет, разрываются снаряды, гудят аэропланы. «Это не война героев, — восклицает он, — это — война заводов, современной химии, техники». Какая неприятность! Приобщиться к шовинистическому треску, торжеству победителей оказалось не легко и не весело, и он уподобляется тому молодому человеку, который, причащаясь в церкви, просил дать ему «пожиже», так как у него катар желудка.

Не выдержав этого пассивного ожидания, когда тебя прихлопнет осколком, он, почти не сознавая, что делает, вылезает из канавы и бежит вперед, увлекая за собой десяток других, также не выдержавших своей обреченности. Правда, через минуту он -опять спрячется от пуль в первой попавшейся ложбине. Но в тот момент, когда он вылезал из канавы, вылезло наружу и его маленькое «я»: он уже самым серьезным образом считал себя героем, вождем, полководцем.

Но для того, чтобы быть героем, нужна цель, нужна, ведущая идея, а у него их нет. Расплющенный между двумя классами, он готов порой почти одобрительно отзываться о «русских», сумевших выйти из империалистической бойни, а через минуту уже снова погружается в националистическую мистику.

Какой же выход для нашего героя из всей нелепости империалистической бойни? Конечно, только один: воспользоваться протекцией и получить назначение куда-нибудь в безопасное место, окопаться в тылу, отправиться в командировку за границу. И он это делает.

Но другие, сидевшие в тылу, дезертиры, окопавшиеся, будут потом пожинать лавры «неизвестных солдат». Он презирает таких. Он сам только с иронией может говорить о своем военном прошлом, только критиковать и отрицать, в своем отрицании доходя до цинизма.

Вспоминаются две другие книги, написанные людьми, тоже не пожелавшими требовать себе воинских почестей: «На западном фронте без перемен» и «Путешествие на край ночи». Но у Ля-Рошеля нет и того социального чутья, какое есть у Ремарка, нет и искренней смелости Селина, поднявшего свой цинизм на высоту философии.

Если человек беспомощен среди разыгравшихся стихий, кто выведет его на безопасное место? Начальство почти сплошь трусы, бездарные, шкурники. Он метко критикует их, но это — критика трактирщика, читающего газету, недовольного тем, что дела идут плохо, и восклицающего: «Ох, если бы я был правительством!»

И вот тут-то начинается отчаянная мольба о спасителе. Давно ли он сам требовал себе места полководца? А теперь он в отчаянии зовет другого, настоящего «полковника», как Пилсудский, Duce, как Муссолини, Fuhrera, как Гитлер.

Нетрудно. предугадать дальнейшую биографию растерявшегося героя, дальнейший, ненаписанный рассказ периода кризиса. Он будет метаться между французскими радикал-социалистами и английскими лейбористами типа Макдональда, чтобы затем начать петь гимны оголтелому германскому фашизму, требовать для Италии права разгромить Абиссинию.

И этот конец не выдуман: это—отрывок из биографии самого Ля-Рошеля.

Так эта «Комедия войны» наглядно и убедительно показывает нам, какими дорожками приходят к фашизму не только раздавленные монополистическим капитализмом лавочники и страдающие от кризиса сельские кулаки, но вместе с ними и некоторые слои перепуганных интеллигентов.

В этой невольной — почти без всяких покровов — откровенности— второе несомненное достоинство рассказов Ля-Рошеля, делающее Их любопытным человеческим документом, «записками из подполья» трусливой и корыстной душонки, плетущейся в обозе фашизма.

Ф. Шипулинский

Мадам Пражен решила, что первого июля мы поедем в Шарлеруа. Перспектива этой поездки сразу же произвела на меня жуткое впечатление. Но возражать не приходилось: я служил у мадам Пражен секретарем.

Перед отъездом, из-за боязни опоздать к утреннему поезду, я провел очень плохую ночь у моей тогдашней любовницы Корали и ушел от нее на целый час раньше времени. Корали находила мои опасения вполне естественными: она очень уважала богатую мадам Пражен.

Я шагал взад и вперед вдоль поезда. Это напоминало мне август 1914 года, огромные массы мобилизованных, которые мотались с севера на восток и с востока на север. Они, как подхваченные бурей, проносились мимо меня, неведомо куда. Я стоял тогда часовым у этой платформы. Все были пьяны и пели Марсельезу. Это были, я уверен, те же самые, кого я видел первого мая на площади Республики. Люди любят напиваться пьяными и петь. Им неважно, что именно петь, лишь бы хорошо звучало. А бессмертные песни всегда звучат хорошо.

В какой-то мере я и сам был тогда пьян. На меня действовало шумное зрелище этого безрассудного отъезда, этого легкомысленного порыва. Ведь и я уезжаю завтра с парижским полком! И мы действительно уехали 4 августа. Клод Пражен уехал тогда вместе с нами.

Мадам Пражен пожаловала, наконец, на платформу. О, господи! Ужасы, какие я предвидел, начались. Мадам оказалась в форме старшей сестры милосердия и была увешана всеми своими знаками отличия. Я почувствовал, что и мне не избежать выцветшей ливреи прошлого. Ведь уже идет 1919 год.

Вид у мадам Пражен был растерянный, но тщеславный. Ее бледно-голубые, холодно-беспокойные глаза искали чужих взглядов. Чуть сгорбившись, быстро, как будто через силу, шагала она на своих слегка искривленных ногах. Ее костлявые руки сжимали огромный ридикюль темной кожи, украшенный огромной монограммой. Здороваясь со мной, она процедила приветствие сквозь зубы с той