Говоря так, он с преувеличенной торжественностью указал на дверь кабинета. Марию это и рассмешило и удивило.
— Ты говоришь о новой учительнице Ядзи? — спросила она.
— Да, кузина, — принимая вдруг серьезный вид, ответил молодой человек, — я провозглашаю ее королевой всех моих богинь…
— Ах ты, ветреник, да где же ты ее видел?
— Придя к тебе, я узнал, что ты занята разговором с новой учительницей. Я не хотел вам мешать и, пройдя через кухню, заглянул в комнату из-за портьеры… Шутки в сторону — до чего же она хороша! Какие глаза! Что за волосы! Какой царственный рост!
— Олесь! — недовольно перебила Мария. — Это, по всему видно, очень несчастная женщина: она в трауре по мужу…
— Молодая вдовушка! — снова закатывая глаза, воскликнул он. — Ты, кузина, быть может, не знаешь, что нет на земле никого приятнее молодых вдовушек… Конечно, если они красивы… Лицо бледное, в глазах меланхолия… Я обожаю в женщинах бледные лица и сентиментальные взгляды…
— Какой ты вздор городишь! — Мария пожала плечами. — Если бы ты не был моим двоюродным братом и если бы я не знала, что, несмотря на все свое легкомыслие, ты в сущности добрый малый, я могла бы тебя возненавидеть за это странное неуважение к женщинам…
— Неуважение! — воскликнул молодой человек. — Да я ведь обожаю женщин, кузина! Это богини моего сердца!
— Богини, которых ты насчитываешь дюжинами.
— Чем больше у человека предметов любви, тем, значит, он любвеобильнее… Благодаря частым упражнениям, мое сердце приобретает ту силу, тот огонь, который…
— Хватит, Олесь! — теперь уже с нескрываемым неудовольствием перебила хозяйка. — Ты хорошо знаешь, как меня огорчает такое направление твоих мыслей и чувств…
— Кузина! Кузиночка! Бога ради, прекрати это! — воскликнул молодой человек, отодвигаясь вместе со стулом и молитвенно складывая руки. — Прелестному женскому ротику не пристало читать проповеди!..
— Если бы я действительно была хорошей сестрой, я читала бы тебе их с утра до вечера…
— И ничего путного из этого не вышло бы, сестричка! Проповедь должна быть короткой; это — выжимка из правил нравственных, философских, эстетических. Лучше расскажи мне, что ты знаешь об этой черноокой нимфе, которая, право, достойна лучшей участи, чем возня с твоей Ядзей.
— Скажи-ка лучше, — с живостью перебила его Мария, — почему ты в эту пору дня находишься здесь?
— Где же мне быть, кузина, как не у твоих ног?
— В конторе, — коротко отрезала пани Рудзинская.
Молодой человек вздохнул, сложил руки и опустил голову.
— В конторе! — прошептал он. — О Марыня! Как ты жестока! Разве я селедка? Ну, скажи, неужели я в самом деле похож на селедку?
Задавая эти вопросы, молодой человек поднял голову и смотрел на кузину широко раскрытыми глазами с таким комическим выражением обиды, огорчения и изумления, что Мария не могла удержаться от громкого смеха.
Но ее минутная веселость тотчас сменилась серьезностью.
— Ты, Олесь, не селедка, — сказала она, пристально разглядывая лежавшее у нее на коленях рукоделье — вероятно из боязни снова расхохотаться, — ты не селедка, ты…
— Я не селедка! — воскликнул молодой человек, вздыхая с облегчением, словно после пережитого испуга. — Слава богу, я не селедка! А раз я не селедка, дело ясно: я не могу целый день торчать в конторе, как сельдь в бочке…
— Но ты взрослый человек и должен, наконец, серьезно подумать о жизни и ее требованиях. Ну, можно ли вечно бездельничать да волочиться за богинями! Мне тебя искренно жаль, ведь у тебя доброе сердце и ты не лишен способностей. Еще несколько лет подобной жизни — и ты станешь одним из тех бесполезных людей без дела, без будущности, которых уже и так слишком много в нашей среде…
Она умолкла и, видимо, искренно огорченная, склонилась над своей работой. Молодой человек выпрямился и торжественно произнес:
— Аминь! Проповедь длинная и не лишенная некоторой морали; сердце мое, омывшись ею, подобно губке, напитанной слезами, падает к твоим ногам, дорогая кузина!
— Олесь, — сказала Мария, вставая, — ты сегодня еще больше дурачишься, чем обычно… Я не могу говорить с тобой! Ступай в контору, а я пойду на кухню!
— Сестричка! Марыня! На кухню! Fi donc! C'est mauvais genre![16] Жена литератора на кухне! Муж ее, быть может, пишет о том, что женщина должна быть поэтичной, а она отправляется на кухню!
Сказав это, он поднялся и, простирая руки, смотрел вслед уходившей.
— Сестра! — воскликнул он. — Мария! Ах, не покидай меня!
Мария не оглянулась и была уже у двери в переднюю. Тогда молодой человек подбежал к ней и схватил ее за руку.
— Ты рассердилась, Марыня? Ты в самом деле на меня рассердилась? Ну, как тебе не стыдно! Разве я хотел тебя обидеть? Разве ты не знаешь, что я люблю тебя, как родную сестру? Марыня! Ну, погляди на меня! Разве я виноват, что молод! Я исправлюсь, увидишь, дай только немного состариться!
Говоря все это, он целовал руки молодой женщины, а на лице его так быстро сменялись одно за другим выражения раскаяния, легкомыслия, грусти, нежности, угодливости, что, глядя на него, можно было либо рассмеяться, либо уйти, пожав плечами, а сердиться на этого взрослого ребенка не было никакой возможности. Поэтому Мария Рудзинская, не поддававшаяся сначала его нежностям и извинениям, в конце концов не выдержала и рассмеялась.
— Я бы многое отдала, чтобы ты мог стать другим, Олесь…
— Я бы сам многое дал, чтобы стать другим, Марыня! Но… Натуру свою не переделаешь! Как волка ни корми, он все в лес глядит…
При последних словах он жалобно сморщился, как ребенок, который робко просит чего-нибудь, и ткнул пальцем в дверь кабинета.
— Ты опять?.. — сказала Мария, берясь за дверную ручку.
— Не скажу больше ни слова о черноокой богине, которую ты, как я вижу, словно ангел-хранитель, осеняешь своими крылами! — воскликнул Олесь, снова схватив руку Марии. — Но ведь ты познакомишь меня с ней, сестричка? Не правда ли, познакомишь?
— И не подумаю! — возразила Мария.
— Дорогая! Милая! Единственная! Познакомь меня с ней, когда она войдет сюда! Скажи — это мой брат, образец совершенства, славный малый…
— И притом величайший ветреник!
Сказав это, Мария вышла из гостиной. Олесь постоял минуту у дверей, словно колеблясь, остаться ли ему, или идти вслед за сестрой, потом повернулся на каблуках, подошел к зеркалу, поправил галстук и прическу, стал напевать какую-то песенку. Через минуту он, подойдя на цыпочках к двери кабинета, отодвинул портьеру и приложил ухо к скважине.
За дверью слышен был голос маленькой Ядзи:
— L'imparfait du subjonctif! Я забыла, как надо писать в третьем лице. Скажите, пожалуйста, от какого времени образуется l'imparfait du subjonctif?[17]
Ответ последовал не сразу. Послышался шелест перелистываемых страниц. Учительница, видимо, искала в книге ответ, который ей нужно было дать ученице.
— Du passé defini de l'indicatif[18], — оказала Марта минуту спустя…
Олесь выпрямился, возвел глаза кверху и тихо повторил:
— De l'indicatif! Что за ангельский голосок!
В кабинете снова наступила тишина. Ученица, должно быть, писала. Вскоре она опять спросила:
— Bateau![19] Я не знаю, паши, как пишется bateau, что на конце?
Учительница молчала.
— Эге! — прошептал Олесь. — Видно, нелегко приходится моей богине! Не знает, должно быть, что ответить на вопрос этой маленькой плутовки… Или замечталась…
Он отошел от двери, остановился у окна, но, посмотрев на людную, шумную улицу, вдруг воскликнул:
— Что я вижу! Панна Мальвина так рано вышла из дому! Бегу, мчусь, лечу!
С этими словами он действительно бросился к двери и, с размаху открыв ее, столкнулся лицом к лицу с Марией, возвращавшейся в гостиную.
— Боже мой! — воскликнула она, отступая в переднюю. — Куда ты мчишься? В контору?
— Я увидел в окно панну Мальвину, — поспешно надевая пальто, ответил молодой человек. — Она шла по направлению к площади Красинских — должно быть, за покупками. Мне необходимо пойти с нею…
— Уж не опасаешься ли ты, что панна Мальвина истратит слишком много денег, если ты не будешь опекать ее?
— Деньги — чепуха! Но она может потерять по дороге кусочек своего сердца. До свидания, Марыня… Передай от меня привет черноокой богине…
Последние его слова донеслись уже с лестницы.
Час спустя Марта вернулась в свою мансарду. Когда она утром уходила из дому, лицо ее было оживлено, шаг легок. Прощаясь с маленькой дочерью, она горячо целовала ее и весело объясняла девочке, как ей играть с куклой и двумя колченогими стульями, служившими кукле кроватью и колыбелькой. Возвращалась же она медленно, опустив глаза, в мрачной задумчивости. На радостные возгласы и ласки дочки она едва ответила беглым безмолвным поцелуем. Яня взглянула на мать своими большими умными глазами.
