Раньше я говорила себе: смерть — единственное непоправимое несчастье. Если он бросит меня, я сумею это пережить. Смерть внушала ужас своей возможностью. Разрыв казался поправимым, ибо я не представляла, что это такое. Но сейчас я думаю, если бы он умер, я бы знала, что потеряла и что такое я сама. В действительности же — я больше не знаю ничего. Моя жизнь, оставшаяся позади, полностью разрушена, как при землетрясении, когда земная твердь поглощает себя самое. Вы убегаете все дальше, а она с жадностью пожирает себя за вашей спиной. Возврата нет. Исчез дом, и деревня, и вся долина. Даже если остаться в живых, не будет больше ничего, даже того места, которое принадлежало вам на земле.
Я просыпаюсь такой разбитой, что, если бы в десять часов не приходила служанка, я бы целый день оставалась в постели, как делаю это по воскресеньям, — до полудня, а то и целый день, если Морис не приходит обедать. Мадам Дормуа чувствует, что что-то не так. Унося поднос с завтраком, она говорит с укоризной:
— Вы ничего не ели!
Иногда ей удается настоять, и я проглатываю ломтик поджаренного хлеба, лишь бы меня оставили в покое. Но кусок не лезет в горло. За что он разлюбил меня?
Идиотские реминисценции. Фильм, который я видела, когда была маленькой. Жена приходит к любовнице мужа: «Для вас это только каприз. А я его люблю!». И потрясенная любовница посылает ее вместо себя на ночное свидание. В темноте муж принимает ее за другую, а утром, пристыженный, возвращается к ней. Это был старый немой фильм, сделанный в несколько ироническом плане, но он меня сильно взволновал. Я отчетливо вижу длинное платье женщины, прическу с бандо.
Поговорить с Ноэли? Но для нее это не каприз, а предприятие. Она скажет, что любит его, и, несомненно, держится за все, что сегодня он может дать женщине. Я полюбила его, когда ему было двадцать три года. Неясное будущее. Трудности. Я любила его без всяких гарантий. Я отказалась от собственной карьеры. Впрочем, я ни о чем не жалею.
Понедельник, 7 декабря. Колетта, Диана, Изабель… И это я, никогда не любившая откровенничать! А сегодня вечером Мари Ламбер. У нее большой опыт. Я бы так хотела, чтобы она смогла все объяснить мне.
Вывод из нашего долгого разговора: я сама слишком плохо разобралась в нашей истории. Я знаю все наше прошлое наизусть, и вдруг оказывается, я ничего о нем не знаю. Она попросила меня изложить все коротко на бумаге. Попробуем.
Глядя, как работал папа в своем кабинете в Баньоле, я думала, что нет более прекрасной профессии, чем медицина. Но в первый же год моей учебы я была потрясена, переполнена отвращением, раздавлена этим повседневным кошмаром. Много раз я готова была сбежать. Морис был практикантом. С первого взгляда я прочла на его лице нечто, взволновавшее меня. Мы полюбили друг друга. Это была любовь безумная, любовь мудрая — словом, любовь. Пакт верности, который мы заключили, значил для него еще больше, чем для меня, ибо второе замужество его матери внушило ему болезненный ужас перед разрывами, расставаниями. Поженились мы летом 44-го. Заря нашего счастья совпала с пьянящей радостью Освобождения. Мориса привлекала производственная профилактика. Он нашел место в фирме «Симка». Это не было так тягостно, как работа участкового врача, и он любил своих рабочих пациентов. Масла для пола.
Послевоенный период разочаровал Мориса. Работа в «Симке» наскучила ему. Кутюрье, которому повезло с ординатурой, убедил его перейти вместе с ним в клинику Тальбо, чтобы работать в его группе и специализироваться. Возможно, — Мари Ламбер дала мне это понять, — я слишком ожесточенно возражала против его решения десять лет назад. Быть может, я и чересчур явно показывала, что в глубине сердца так и не примирилась. Но этого недостаточно, чтобы разлюбить. Какова действительная связь между переменой в его жизни и переменой чувств?
Она спрашивала меня, часто ли он упрекал меня в чем-то, критиковал? О, между нами бывали ссоры — мы оба вспыльчивы. Но до серьезных разногласий никогда не доходило. По крайней мере, я так считаю. Наша интимная жизнь? Я не знаю, в какой именно момент в ней исчезла прежняя пылкость. Кто из нас пресытился первым? Случалось, меня задевало его безразличие — отсюда мой флирт с Килланом. Быть может, причина его разочарования — в моей холодности? Мне она кажется второстепенной. Этим можно объяснить его связи с другими женщинами, но не утрату привязанности ко мне. И не его влюбленность в Ноэли.
Почему именно она? Если бы по крайней мере она была, действительно, молода или отличалась необыкновенным умом, — я бы поняла. Я бы страдала, но поняла бы. Ей тридцать восемь лет, она привлекательна, не более того, и в высшей степени поверхностна. Тогда почему же? Я сказала Мари Ламбер:
— Я убеждена, что я лучше ее. Она улыбнулась:
— Дело не в этом.
В чем же? Кроме новизны и красивого тела, что такое может Ноэли дать Морису, чего не могу ему дать я? Она сказала:
— Мы никогда не можем понять любовь другого. Но я убеждена в одном, хотя плохо сумею объяснить это: отношение Мориса ко мне идет из глубины его существа, все главное в нем вложено в это отношение, и разрушить его невозможно. Чувства, связывающие его с Ноэли, поверхностны: каждый из них мог бы полюбить кого-то другого. А Морис и я — мы спаяны накрепко. Но, оказывается, моя ошибка именно в том, что я считала мои отношения с Морисом нерушимыми, а он их разрушил. В чем же, когда я ее допустила? Быть может, это лишь увлечение, принявшее вид страсти, и оно рассеется? Ах, эти проблески надежды! Они вонзаются время от времени в сердце, подобно занозам. Они больнее самого отчаяния.
Есть еще один вопрос, который все вертится в моей голове и на который он так и не ответил. Почему он заговорил об этом именно теперь, а не раньше? Он был обязан предупредить меня. Я бы тоже заводила интрижки. Пошла бы работать. Восемь лет назад у меня хватило бы мужества действовать. И не было бы вокруг этой пустоты. Мари Ламбер особенно поразило то, что своим молчанием Морис лишал меня возможности встретить разрыв во всеоружии. Как только он усомнился в своих чувствах, он обязан был внушить мне необходимость строить свою жизнь самостоятельно, независимо от него. Она, как и я, предполагает, что Морис молчал, чтобы в присутствии дочерей не нарушать спокойствия семейного очага. Когда, после его первых признаний, я порадовалась отсутствию Люсьенны, я ошибалась, ибо это не было случайностью. Но ведь это чудовищно: бросить меня именно в тот момент, когда дочери уже не со мной.
Невыносимо думать, что я потратила жизнь на любовь к столь эгоистичному существу. Конечно, я несправедлива! Кстати, Мари Ламбер так и сказала: «Нужно выяснить его точку зрения. В истории разрыва, услышанной из уст женщины, никогда не разберешься. В «загадку мужчины» проникнуть еще труднее, чем в «загадку женщины». Я предложила ей поговорить с Морисом. Она отказалась. Будь она с ним знакома, я питала бы к ней меньше доверия. Она держалась очень дружелюбно, но и с ее стороны были и недомолвки, и колебания.
Вот кто бы действительно был мне сейчас полезен: Люсьенна, с ее обостренным критическим восприятием. Все эти годы она относилась ко мне полувраждебно. Она многое могла бы объяснить мне. Но в письме она не напишет ничего, кроме банальностей.
Четверг, 10 декабря. По дороге к Кутюрье, которые живут недалеко от Ноэли, мне показалось, что я узнала машину. Нет, только показалось. Но каждый раз, когда я вижу зелено-красную машину марки ДС с серым верхом и зелено-красной обивкой внутри, мне кажется, что это та машина, которую я раньше называла нашей. А теперь это его машина, ибо наши жизни разделились. И страх теснит мне грудь. Раньше я всегда в точности знала, где он, что делает. А теперь он может быть где угодно: хотя бы там, где я замечу эту машину. Идти к Кутюрье было просто неприлично. Он, видимо, растерялся, когда я сообщила по телефону, что приду. Но я должна понять.
— Я знаю, что, прежде всего, вы друг Мориса, — заявила я с самого начала. — Я не спрашиваю вас о подробностях. Мне нужно знать точку зрения мужчины по поводу сложившейся ситуации.
Это несколько ослабило напряженность. Но он мне так ничего и не сказал. Мужчина нуждается в смене впечатлений больше, чем женщина. Верность в течение четырнадцати лет — это уже редкость. Лгать вполне нормально, чтобы не причинять огорчений. А в гневе часто говорят вещи, о которых не думают. Конечно, Морис меня еще любит. Можно любить сразу двоих, но по-разному. Все они говорят, что это нормально, потому что это случилось не с ними. А я пытаюсь использовать этот универсальный ключ! Как будто бы речь идет не о Морисе и обо мне и не о том единственном, что было нашей любовью.
