Я не помню в точности все фразы, но смысл этой кошмарной сцены был именно таким. Я деспотичная, назойливая собственница как по отношению к дочерям, так и по отношению к нему.
— Ты толкнула Коллету на идиотское замужество — и только для того, чтобы помешать Люсьенне уехать.
Я была вне себя. Я снова закричала, заплакала. Вдруг я сказала:
— Если ты думаешь обо мне столько плохого, значит, ты больше совсем не любишь меня?
И он бросил мне в лицо:
— Да, я тебя больше не люблю. Я перестал любить тебя после всех этих сцен десять лет назад!
— Ты лжешь! Лжешь, чтобы сделать мне больно!
— Это ты лжешь сама себе. Ты претендуешь на роль правдолюбицы, так позволь же мне сказать правду. А после мы сделаем выводы.
Он разлюбил меня еще восемь лет назад и жил со многими женщинами: с малышкой Пельрен два года, с пациенткой из Южной Америки, о которой я ничего не знала, с сестрой из клиники. Наконец, УЖЕ ПОЛТОРА ГОДА с Ноэли. Я была на грани нервного припадка. Тогда он дал мне успокаивающее, его голос изменился:
— Послушай, я не думал всего того, что сказал. Но ты так несправедлива, что и меня заставляешь быть несправедливым!
Да, он изменял мне, это правда. Но он не переставал дорожить мною. Я попросила его уйти. Я была без сил. Я пыталась осмыслить эту сцену, отделить правду от лжи. Мне вспомнился один эпизод. Это было три года назад. Я вернулась домой, когда он меня не ждал. Он смеялся в телефон таким хорошо знакомым мне нежным смехом сопричастности. Слов я не слышала— только эта нежность сопричастности. Земля ушла у меня из-под ног: я попала в другую жизнь, где Морис, видимо, обманывал меня — мне стало больно до крика. Я стремительно подошла к нему:
— С кем ты разговариваешь?
— С моей медсестрой.
— Ты говоришь с ней — как близкий друг.
— Ах, это очаровательная девушка. Я ее обожаю, — сказал он с великолепной естественностью.
И я снова оказалась в своей прежней жизни, рядом с человеком, который меня любит. Впрочем, если бы даже я увидела его в постели с женщиной, я бы не поверила своим глазам. (А воспоминание — вот оно, ничуть не стерлось и так же больно.) Он жил с этими женщинами, но правда ли, что он меня больше не любит? И есть ли справедливость в его упреках? Откуда эта жестокая фраза по поводу девочек? Я так горда тем, что они преуспевают — каждая по-своему, в соответствии со склонностями. Призванием Колетты был, как и у меня, семейный очаг. Во имя чего стала бы я ей препятствовать? Люсьенна хотела самостоятельно встать на ноги — я ей не мешала. Откуда в Морисе столько несправедливой злости? У меня болит голова, и я совсем как потерянная.
Я позвонила Колетте. Она только что ушла от меня: уже полночь. Лучше мне стало после ее прихода, хуже ли — я уже не понимаю, что хорошо, что плохо. Нет, я не была ни деспотичной собственницей, ни навязчивой. Она с жаром уверяла меня, что я идеальная мать и что у нас было полное взаимопонимание. Она пришла в негодование:
— Я считаю отвратительным, что папа наговорил тебе все это.
Она слишком хочет успокоить меня. Люсьенна со своей резкой откровенностью объяснила бы мне все гораздо объективнее. Я несколько часов проговорила с Колеттой, но ни к чему не пришла. Я зашла в тупик. Если Морис такой мерзавец, значит, любя его, я загубила свою жизнь. Но, может быть, были причины для того, чтобы жизнь со мной стала ему несносна? Тогда я должна считать себя отвратительной и достойной презрения, даже не зная почему. И то и другое невыносимо.
Среда, 2 декабря. Изабель считает, по крайней мере она так говорит, что Морис не думал и четверти того, что сказал. У него были интрижки, в которых он мне не признавался. Это случается сплошь и рядом. Она всегда повторяла, что верность на протяжении двадцати лет — вещь, невозможная для мужчины, Безусловно, было бы лучше, если бы Морис признался мне, но он был связан клятвами. Свои претензии ко мне он, наверное, выдумал на ходу: если бы он женился на мне против желания, я бы это почувствовала, мы бы не были так счастливы. Она советует предать этот эпизод забвению и упорно утверждает, что мое положение более выгодно. Мужчины всегда выбирают что полегче: а легче остаться со своей женой, чем отважиться начать новую жизнь. Она уговорила меня встретиться с одной своей давней приятельницей. Она гинеколог и очень хорошо разбирается в проблемах брака. Изабель считает, что она поможет мне разобраться в моей истории. Пусть будет так. С самого понедельника Морис крайне предупредителен, как всегда, когда он зайдет слишком далеко.
— Почему ты вынудил меня жить в течение восьми лет в постоянной лжи?
— Я не хотел огорчить тебя.
— Ты должен был сказать, что разлюбил меня.
— Но это неправда: я сказал это со злости. Я всегда дорожил тобой. И дорожу.
— Ты не можешь дорожить мною, если думаешь хотя бы половину того, что наговорил. Ты действительно думаешь, что я злоупотребляла своими материнскими правами?
Решительно, из всех полных злобы обвинений, которые он бросил мне в лицо, больше всего меня возмутило это.
— Злоупотребляла — это слишком сильно сказано.
— Но?…
— Я всегда говорил, что ты слишком опекаешь девочек. В результате Колетта слишком послушно подражала тебе, а в Люсьенне это вызывало антагонизм, от которого ты столько страдала.
— Но это в конце концов помогло ей найти себя. Она довольна своей судьбой, а Колетта своей. Чего же тебе еще?
— Если они и в самом деле довольны…
Я не стала продолжать разговор. У меня не достало бы сил выслушать некоторые ответы.
Пятница, 4 декабря. Воспоминания беспощадны. Как это мне удавалось отмахиваться от них, не вникая? Его странный взгляд позапрошлым летом, на Миконосе, и слова: «Ты бы носила сплошной купальник». Я знаю и знала тогда о чуть заметной дряблости кожи на бедрах и что живот у меня уже не такой гладкий. Но я думала, ему на это наплевать. Когда Люсьенна язвила в адрес толстых теток в бикини, он заступался: «Ну что тут такого? Кому это мешает? Если человек стареет, это не значит, что он должен лишать свое тело солнца и воздуха». Я тоже хотела солнца и воздуха, и это никому не мешало. Но так или иначе, эти слова были сказаны — быть может, при виде красоток, разгуливавших по пляжу: «Ты бы носила сплошной купальник». Я его, впрочем, так и не купила.
Потом та ссора в прошлом году, когда у нас ужинали Тальбо и Кутюрье. Тальбо держался вызывающе покровительственно. Он поздравил Мориса по поводу какого-то его доклада о происхождении вирусов, и тот выглядел как школьник, получивший похвальный лист. Это взбесило меня. Я не люблю Тальбо. Когда он о ком-нибудь говорит: «Это величина!» — так и хочется дать ему пощечину. После их ухода я со смехом сказала Морису:
— Скоро Тальбо и о тебе скажет: «Это величина». К тому идет.
Он рассердился. Стал с большим, чем обычно, жаром упрекать меня, что я не интересуюсь его работами, не придаю значения его успехам'. Он сказал, что ему неважно мое уважение «в общем», если в части меня никогда не трогает то, что он делает. В его тоне было столько желчи, что я похолодела:
— Ты разговариваешь со мной — как с врагом!
В течение десяти лет я проводила руками Мориса захватывающие исследования о взаимоотношениях врача и больного. Я была непосредственной участницей, давала ему советы. И эту связь между нами, такую важную для меня, он решил порвать. Следить за его успехами издали, пассивно, признаюсь, у меня не было никакого желания. Да, я к ним безразлична: он восхищает меня как человек, а не как ученый. А ведь он любил меня за искренность. Не могу поверить, что этим я ранила его самолюбие. Столь низменные чувства не свойственны Морису. Или свойственны, и Ноэли научилась их использовать? Как отвратительно даже подумать такое. Все смешалось в моей голове. Я верила, что знаю, кто такая я, кто такой он, и вдруг я ни его, ни себя не узнаю.
Воскресенье, 6 декабря. Когда подобное случается с другими, то кажется, что это вполне ординарное событие, легко поддающееся анализу, а потому легко преодолимое. Но когда это случается с вами, действительность головокружительна в своем неправдоподобии, и вы обречены на немыслимое одиночество.
В те ночи, когда Морис у Ноэли, я боюсь спать и боюсь не спать. Эта пустая кровать рядом со мной, эти нетронутые холодные простыни… Я напрасно принимаю снотворное: мне снятся сны. Часто во сне я теряю сознание от горя. Я стою парализованная под взглядом Мориса, и в душе моей — все страдания мира. Я жду, что он бросится ко мне. Он окидывает меня равнодушным взглядом и уходит все дальше и дальше.
Раньше я говорила себе: смерть — единственное непоправимое несчастье. Если он бросит меня, я сумею это пережить. Смерть внушала ужас своей возможностью. Разрыв казался поправимым, ибо я не представляла, что это такое. Но сейчас я думаю, если бы он умер, я бы знала, что потеряла и что такое я сама. В действительности же — я больше не знаю ничего. Моя жизнь, оставшаяся позади, полностью разрушена, как при землетрясении, когда земная твердь поглощает себя самое. Вы убегаете все дальше, а она с жадностью пожирает себя за вашей спиной. Возврата нет. Исчез дом, и деревня, и вся долина. Даже если остаться в живых, не будет больше ничего, даже того места, которое принадлежало вам на земле.
