— Конечно, недоволен.
— Значит, — сказал Лино, — если бы я тебе назначил свидание на завтра на тот же час, что и сегодня… ты бы пришел?
— Завтра воскресенье, — рассудительно ответил Марчелло, — но в понедельник — да, мы могли бы встретиться на бульваре, на том же месте.
Лино помолчал. Потом неожиданно воскликнул громким, жалобным голосом:
— Не разговаривай больше со мной… не смотри на меня… и если в понедельник в полдень ты увидишь меня на бульваре, не слушайся меня, не здоровайся со мной… ты понял? "Что это с ним?" — с легкой досадой подумал Марчелло и ответил:
— Я вовсе не собираюсь снова с тобой встречаться… ты сам привез меня сегодня к тебе домой.
— Да, но больше это не должно повторяться никогда, — с силой сказал Лино, — я знаю себя и уверен, что сегодня всю ночь буду постоянно думать о тебе… и в понедельник буду ждать тебя на бульваре, даже если сейчас решил этого не делать, я знаю себя… но ты не должен обращать на меня внимания.
Марчелло ничего не сказал. Лино продолжал с прежним неистовством:
— Я буду думать о тебе всю ночь, Марчелло… и в понедельник буду на бульваре с пистолетом… но ты не должен обращать на меня внимания.
Он все время повторял одну и ту же фразу, и Марчелло с холодной и наивной проницательностью понял, что на самом деле Лино хочет назначить ему свидание. Лино, помолчав, снова спросил:
Ты понял?
— Да.
— Что я сказал?
— Что в понедельник будешь ждать меня на бульваре.
— Я сказал тебе не только это, — с болью проговорил Лино.
— И что я, — закончил Марчелло, — не должен обращать на тебя внимания.
— Да, — подтвердил Лино, — ни в коем случае. Если увидишь, что я буду звать тебя, умолять, ехать за тобой на машине, обещать тебе все, что ты захочешь, ты должен идти своей дорогой и не слушать меня.
Марчелло, потеряв терпение, ответил:
— Хорошо, я понял.
— Ты ребенок, — сказал Лино, переходя от гнева к нежности, — и не сможешь противиться мне… увидишь, так и будет… ты ребенок, Марчелло.
Марчелло оскорбился:
— Я не ребенок, я мальчик, и потом, ты меня не знаешь.
Лино вдруг остановил машину. Они были еще на дороге среди холмов, у высокой крепостной стены, впереди виднелся вход в ресторан, украшенный бумажными фонариками. Лино повернулся к Марчелло.
— Ты правда откажешься поехать со мной? — спросил он с какой-то болезненной тревогой.
— Разве ты сам не просил меня об этом? — заметил Марчелло, теперь понявший правила игры.
— Да, верно, — в отчаянии воскликнул Лино, трогая автомобиль с места, — да, верно… ты прав… это я, безумец, я тебя об этом прошу… я сам.
После этого он замолчал, и больше они не говорили. Машина спустилась до конца дороги и вновь пересекла грязные улицы рабочего квартала. Вот и широкий бульвар с большими голыми платанами, груды желтых листьев вдоль пустынных тротуаров, здания с множеством окон. Вот и квартал, где жил Марчелло. Лино спросил, не поворачиваясь:
— Где твой дом?
— Будет лучше, если ты остановишься здесь, — сказал Марчелло, понимая, какое удовольствие доставляет мужчине то, что он разговаривает с ним как с сообщником, — не то меня могут увидеть, когда я буду выходить из машины.
Автомобиль остановился. Марчелло вышел, и Лино через окошко протянул ему связку книг, сказав решительно:
— Значит, до понедельника, на бульваре на том же месте, что и сегодня.
— Но я, — спросил Марчелло, взяв книги, — должен делать вид, что не вижу тебя, так?
Он заметил, как Лино заколебался, и испытал нечто вроде жестокого удовлетворения. Глаза Лино, ярко горевшие в глубине запавших глазниц, теперь смотрели на Марчелло умоляюще и тоскливо. Потом Лино произнес со страстью:
— Поступай, как знаешь… делай со мной, что хочешь. — Голос его прозвучал жалобно и певуче.
— Знай, что я даже не посмотрю на тебя, — в последний раз предупредил Марчелло.
Он увидел, что Лино сделал жест, который он не понял, но ему показалось, что то был жест отчаянного согласия. И машина уехала, медленно удаляясь в направлении бульвара.
Каждое утро в определенный час Марчелло будила кухарка, которая была к нему особенно привязана. Она входила в темную комнату, неся на подносе завтрак, и ставила его на мраморную крышку комода. Потом бралась обеими руками за веревки жалюзи и двумя-тремя сильными рывками поднимала их. Она ставила поднос Марчелло на колени и, не садясь, присутствовала при завтраке. Едва он кончал есть, она сдергивала с него одеяло и заставляла одеваться. Она помогала ему, то протягивая одежду, то опускаясь на колени и надевая ему ботинки. Кухарка была женщиной живой, веселой, судившей обо всем здраво. Она сохранила свойственные ее родной провинции акцент и сердечность. В понедельник Марчелло проснулся со смутным воспоминанием, что накануне вечером слышал разгневанные голоса, доносившиеся не то с первого этажа, не то из комнаты родителей. Он позавтракал, а потом как бы невзначай спросил кухарку, как обычно дожидавшуюся, пока он кончит есть:
— Что случилось сегодня ночью?
Женщина посмотрела на него с деланым и преувеличенным удивлением:
— Насколько я знаю, ничего.
Марчелло понял, что ей есть что сказать: притворное удивление, лукавый блеск глаз — все поведение кухарки указывали на это. Он сказал:
— Я слышал крики…
— А, крики, — ответила женщина, — но это нормально… разве ты не знаешь, что твои папа и мама часто кричат?
— Знаю, — сказал Марчелло, — но они кричали сильнее обычного.
Она улыбнулась и, опершись обеими руками о спинку кровати, проговорила:
— Ты не думаешь, что, крича, они лучше поймут друг друга?
У нее была такая скверная привычка: задавать вопросы в утвердительной форме, на них не требовалось ответа. Марчелло спросил:
— Почему все-таки они кричали?
Женщина снова улыбнулась:
— Почему люди кричат? Потому что не ладят друг с другом.
— А почему они не ладят?
— Они-то? — воскликнула она, довольная тем, что мальчик задает ей вопросы. — О, тому есть тысяча причин… скажем, потому, что как-то раз твоя мама хотела спать с открытым окном, а отец не хотел… или потому, что в другой раз ему хотелось лечь спать пораньше, а ей, напротив, попозже… причин хватает, не так ли?
Марчелло вдруг сказал серьезно и убежденно, словно давно пришел к такому решению:
— Я не хочу больше здесь оставаться.
— А что ты можешь сделать? — воскликнула женщина, развеселившись. — Ты еще маленький, не можешь же ты совсем уйти из дома… надо подождать, пока ты вырастешь.
— Я предпочел бы, чтобы они отдали меня в пансион.
Женщина умиленно взглянула на него и сказала:
— Ты прав… в пансионе, по крайней мере, хоть кто-то будет заботиться о тебе. Знаешь, почему сегодня ночью твои родители так кричали?
— Не знаю. Почему?
— Подожди, сейчас я тебе покажу.
Она поспешно направилась к двери и скрылась. Марчелло услышал ее быстрые шаги по лестнице и еще раз спросил себя, что же могло случиться прошлой ночью. Через какое- то время он услышал, как кухарка поднимается. Она вошла в комнату с оживленно-загадочным видом. В руке она держала предмет, который Марчелло сразу узнал: это была большая фотография в серебряной рамке, обычно стоявшая на пианино в гостиной. Фотография была старая и сделана, когда Марчелло было чуть больше двух лет. На фотографии мать Марчелло, одетая в белое, держала на руках сына, тоже в белой курточке и с белым бантом в длинных волосах.
— Посмотри-ка на эту фотографию! — весело воскликнула кухарка. — Вчера вечером твоя мама, вернувшись из театра, вошла в гостиную, и первое, что она увидела, была фотография на пианино. Бедняжка, она чуть в обморок не упала. Посмотри, что твой отец сделал с фотографией.
Пораженный Марчелло смотрел на фотографию. Кто-то острым перочинным ножом или шилом продырявил глаза матери и сыну, а потом красным карандашом нарисовал под глазами обоих маленькие точки, словно из глазниц текли кровавые слезы. Это было так странно и неожиданно и вместе с тем так зловеще, что в какой-то момент Марчелло не знал, что и подумать.
— Это твой отец сделал, — сказала кухарка, — и мама была права, что кричала.
— Но зачем он так сделал?
— Это колдовство; ты знаешь, что такое колдовство?
— Нет.
— Когда хотят кому-нибудь зла, то обычно поступают, как твой отец. Иногда вместо того, чтобы проколоть глаза, протыкают грудь возле сердца, а потом что-нибудь случается.
— Что случается?
— Человек умирает или с ним случается беда. По-разному бывает.
Но я, — пролепетал Марчелло, — не сделал папе ничего плохого.
А твоя мама что ему сделала? — в негодовании воскликнула кухарка. — Знаешь, кто твой отец? Он сумасшедший… и знаешь, где он кончит? В Сант-Онофрио, в сумасшедшем доме! А теперь вставай, одевайся, тебе пора в школу. Я пойду поставлю фотографию на место. — Она живо выбежала из комнаты, и Марчелло остался один.
