— Человек умирает или с ним случается беда. По-разному бывает.
Но я, — пролепетал Марчелло, — не сделал папе ничего плохого.
А твоя мама что ему сделала? — в негодовании воскликнула кухарка. — Знаешь, кто твой отец? Он сумасшедший… и знаешь, где он кончит? В Сант-Онофрио, в сумасшедшем доме! А теперь вставай, одевайся, тебе пора в школу. Я пойду поставлю фотографию на место. — Она живо выбежала из комнаты, и Марчелло остался один.
Встревоженный, будучи не в состоянии объяснить случай с фотографией, он начал одеваться. Марчелло никогда не испытывал к отцу никаких особенных чувств, и враждебность отца, подлинная или мнимая, его не печалила. Но слова кухарки о пагубных колдовских чарах заставили его призадуматься. Не то чтобы он был суеверен и действительно считал, будто достаточно выколоть глаза на фотографии, чтобы причинить вред изображенному на ней человеку. Но безумный поступок отца пробудил в нем опасения, которые, как он ошибочно полагал, ему удалось усыпить. Ощущение страха и беспомощности от того, что он вступил в круг роковой предопределенности, все лето не дававшее ему покоя, при виде фотографии, изрисованной кровавыми слезами, словно под влиянием колдовства, вспыхнуло в его душе вновь.
Что такое несчастье, спрашивал он себя, что это такое? Черная точка, затерянная в безмятежной лазури небес, которая вдруг начинает увеличиваться, становится гигантской безжалостной птицей и набрасывается на несчастного, словно стервятник на падаль? Или же это западня, о которой человек предупрежден и которую отчетливо видит и тем не менее ничего не может поделать, чтобы не попасть в нее? Или же над ним просто тяготеет проклятие, и оплошность, опрометчивость, слепота постепенно проникают в каждый его жест, в чувства, в кровь? Последнее определение показалось Марчелло наиболее подходящим, ибо несчастье оно объясняло отсутствием благодати, а отсутствие благодати — глубокой, странной, врожденной, непостижимой фатальностью, к которой поступок отца, словно указатель у въезда на роковую дорогу, вновь привлек его внимание. Он знал — в судьбе его записано, что он должен убить. Но больше всего его пугало не само убийство, а то, что он был к нему неизбежно предназначен. Его приводила в ужас мысль о том, что само осознание этой предопределенности служило лишь дополнительным толчком на роковом пути, словно осознание превратилось в незнание, но в незнание особого рода, в которое никто, и прежде всего он сам, не мог поверить.
Но позже в школе, со свойственным детям непостоянством, он вдруг забыл о своем предчувствии. Вместе с ним сидел один из его мучителей, мальчик по имени Турки, самый старший и самый отстающий в классе. Он единственный из всех, взяв несколько уроков бокса, умел работать кулаками по всем правилам искусства. Жесткое угловатое лицо, стриженные ежиком волосы, приплюснутый нос и тонкие губы, толстый шерстяной спортивный свитер — все придавало ему вид профессионального боксера. Турки ничего не понимал в латыни, но, когда после школы, на улице, в кругу ребят он поднимал узловатую руку, чтобы вынуть изо рта малюсенький окурок, и, согнав морщины на низком лбу, заявлял авторитетно: "По-моему, чемпионат выиграет Колуччи", все мальчишки умолкали, преисполнившись уважения. Турки, который при надобности мог, взявшись двумя пальцами за нос, сдвинуть его в сторону и продемонстрировать, что у него, как у настоящих боксеров, сломана носовая перегородка, занимался не только кулачным боем, но и игрой в мяч и другими популярными грубыми видами спорта. К Марчелло Турки относился с сарказмом, со сдержанной жестокостью. Два дня тому назад именно Турки держал Марчелло за руки, пока другие натягивали на него юбку. Помнивший об этом, Марчелло решил, что наконец-то нашел возможность завоевать уважение неприступного, презиравшего его одноклассника.
Улучив момент, когда преподаватель географии отвернулся, чтобы показать длинной указкой карту Европы, Марчелло торопливо написал в тетради: "Сегодня у меня будет настоящий пистолет" — и пододвинул тетрадь к Турки. Тот, несмотря на свое невежество, в том, что касалось поведения, был учеником примерным. Он сидел всегда неподвижно, внимательно слушая учителей, производя почти пугающее впечатление своей невыразительной и тупой серьезностью. Всякий раз, когда Турки вызывали, Марчелло глубоко поражала его неспособность ответить на простейшие вопросы, и он спрашивал себя, о чем Турки думает на уроках, зачем, ничего не делая, изображает такое прилежание? Теперь же, когда Турки увидел тетрадь, он сделал нетерпеливый жест, означавший: "Оставь меня в покое. Не видишь, что я слушаю урок?" Но Марчелло толкнул его локтем, и тогда Турки, не поворачивая головы, скосил глаза и прочел написанное. Затем взял карандаш и в свою очередь написал: "Не верю". Задетый за живое, Марчелло поспешно приписал: "Честное слово". Недоверчивый Турки парировал: "Какой марки?" Этот вопрос смутил Марчелло, но, чуть поколебавшись, он ответил: "Вильсон". Он перепутал название с "Бенетоном", услышанным как-то раз именно от Турки. Турки сразу написал: "Никогда о таком не слыхал". Марчелло ответил: "Завтра принесу его в школу". Тут диалог их внезапно прервался, так как учитель вызвал Турки и спросил, какая самая большая река в Германии. Как обычно, Турки встал и после долгих размышлений признался без всякого смущения, с почти спортивной честностью, что он этого не знает. Тут открылась дверь, и в класс заглянул школьный служитель, объявив о конце занятий.
Позже, спеша по улицам к платановому бульвару, Марчелло думал о том, что должен любой ценой добиться того, чтобы Лино сдержал обещание. Марчелло понимал, что Лино даст ему оружие лишь в том случае, если захочет, и все же по дороге размышлял о том, как повести себя, чтобы достичь поставленной цели. Не понимая истинных причин волнения Лино, Марчелло с инстинктивным, почти женским кокетством догадывался, что самый верный способ завладеть пистолетом был подсказан ему в субботу самим Лино: надо не обращав на шофера внимания, не принимать его предложений, не снисходить к его мольбам, словом, повысить собственную ценность в его глазах, наконец, согласиться сесть в машину, лишь будучи уверенным, что он получит пистолет. Мальчик не мог объяснить, почему Лино так влекло к нему, почему он мог шантажировать шофера. Тот же инстинкт, что толкал его на шантаж, подсказывал ему, что в его отношениях с шофером было что-то необычное, что-то неприятное и загадочное. Но мысли его занимал пистолет, а с другой стороны, нельзя было сказать, что происходящее и выпавшая ему на долю почти женская роль были ему неприятны. Появившись на бульваре весь потный от бега, Марчелло подумал, что единственное, чего он хотел бы избежать, так это того, чтобы Лино снова обнял его за талию, как он сделал это в коридоре виллы при их первой встрече.
Как и в субботу, небо было грозовое, затянутое облаками, дул теплый ветер, все взметавший на своем пути — в воздухе носились опавшие листья, бумажки, пух, сучья, пыль. На бульваре ветер, пронесшись над грудой сухих листьев, поднял их ввысь, к обнаженным ветвям платанов. Марчелло с удовольствием наблюдал, как листья кружились в воздухе на фоне сумрачного неба, похожие на мириады желтых ладошек с растопыренными пальцами, а потом, опустив глаза, увидел сквозь множество кружащихся золотых листьев длинный черный сверкающий автомобиль, остановившийся возле тротуара. Сердце его забилось сильнее, он и сам не знал почему, но тем не менее, следуя своему плану, он не замедлил шаг и пошел вперед, навстречу машине. Он не спеша поравнялся с ней, и вдруг, словно по команде, дверца открылась, и Лино, без фуражки, выглянул наружу и спросил:
— Марчелло, хочешь сесть?
Марчелло не мог не удивиться столь серьезному предложению после всех клятв, данных Лино во время их первой встречи. Значит, Лино хорошо знал себя, подумал мальчик, и было просто смешно видеть, что шофер поступает именно так, как сам предсказывал, несмотря на свои благие намерения. Марчелло продолжал идти, словно ничего не слышал, и с тайным удовлетворением отметил, что машина тронулась с места и поехала за ним. Широкий тротуар был пустынен, насколько хватало глаз, и тянулся между ровными рядами строений с многочисленными окнами и склоненными стволами платанов. Машина медленно следовала за мальчиком с тихим урчанием, нежно звучащим для слуха. Метров через двадцать автомобиль обогнал его и остановился на некотором расстоянии впереди. Потом дверца вновь открылась. Марчелло прошел мимо, не оглядываясь, и снова услышал страстный, умоляющий голос:
— Марчелло, садись… прошу тебя… забудь, что я сказал тебе вчера… Марчелло, ты меня слышишь?
Марчелло ничего не мог с собой поделать, но голос был ему противен: что это Лино так разнылся? К счастью, на бульваре никого не было, не то ему было бы стыдно. Тем не менее, не желая совершенно отнимать у мужчины надежду, Марчелло, хотя и обогнал машину, полуобернулся и поглядывал назад, словно призывая Лино проявить большую настойчивость. Он поймал себя на том, что взгляд его был почти призывен, и тут же испытал — в этом не было сомнений — чувство приятного унижения и естественного притворства; то же самое чувство возникало у него два дня назад, когда приятели надели на него юбку. Словно в глубине души он был бы не прочь сыграть роль рассерженной и кокетливой женщины и даже был предрасположен к этому от природы. Тем временем машина снова поехала за ним. Марчелло раздумывал, не пора ли уступить, и, по размышлении, решил, что момент еще не пришел. Машина ехала теперь рядом с ним, замедлив ход. Он услышал звавший его мужской голос: "Марчелло…", и сразу вслед за тем раздался внезапный гул удалявшегося автомобиля. Марчелло испугался, что Лино потеряет терпение и уедет, его охватил ужас при мысли, что завтра он явится в школу с пустыми руками. Он бросился за машиной, крича: "Лино… Лино, остановись, Лино!" Но ветер уносил его слова, рассеивая их вместе с опавшими листьями, кружа в томительном и звонком вихре. Машина уменьшалась на глазах. Разумеется, Лино не услышал его и уехал, у него теперь не будет пистолета, и Турки станет снова издеваться над ним.
