мне, что был в Индии, что он женат и что у него есть дети. Против всего этого мне нечего было возразить, но ничего интересного для себя я в его сообщении не усмотрел. Так мы дошли до Капельстега. Обыкновенно этой улицей я никогда не хожу и считаю, что порядочному человеку там не место, и все же решил повернуть направо, на Капельстег. Однако я подождал, пока мы почти миновали ее, чтобы удостовериться в том, что ему надо продолжать путь прямо, а затем сказал очень вежливо (я всегда вежлив, ведь никогда не знаешь, кто может оказаться тебе нужным):
— Мне было особенно, особенно приятно вновь с вами встретиться, мейнхер [13]... и... и... Честь имею откланяться, мне сюда.
Он посмотрел на меня растерянно, вздохнул и вдруг схватился за пуговицу моего сюртука.
— Милый Дрогстоппель, — сказал он, — я хочу просить вас об одной вещи.
Меня дрожь проняла. Как? Человек, не знающий, который час, хочет меня о чем-то просить! Конечно, я ответил, что у меня нет времени и что, хотя уже вечер, я тороплюсь на биржу. Двадцать лет я посещаю биржу, и вдруг ко мне обращается с просьбой человек, не знающий, который час!
Я высвободил пуговицу, очень вежливо поклонился (я всегда вежлив) и повернул на Капельстег, чего я вообще никогда не делаю, потому что порядочному человеку там не место, а порядочность, по-моему, превыше всего. Надеюсь, никто меня там не видел.
Глава третья
Когда на следующий день я пришел с биржи домой, Фриц сказал, что у меня кто-то был и хотел говорить со мной. Судя по его описанию, это мой Шальман. Как он нашел меня? Ах да, моя визитная карточка с адресом. Я стал серьезно размышлять, не взять ли моих детей из школы, потому что, согласитесь, мало приятного через двадцать или тридцать лет подвергаться приставаниям бывшего школьного товарища, который вместо пальто носит какую-то шаль и не знает, который час. Во всяком случае, я запретил Фрицу ходить на Вестермаркт, когда там балаганы.
На следующий день я получил большой пакет и письмо при нем. Вот это письмо:
«Любезнейший Дрогстоппель!»
(Я нахожу, что он вполне мог бы написать: «Милостивый государь, многоуважаемый Дрогстоппель», — не надо забывать, что я маклер.)
«Я вчера был у вас, чтобы обратиться к вам с некоторой просьбой. Я полагаю, что у вас хорошие и обширные связи...»
(Он не ошибся. В конторе нас тринадцать человек.)
«... и мне очень было бы желательно воспользоваться ими для осуществления одного дела, имеющего для меня большое значение».
(Можно подумать, будто он дает мне заказ к весенним аукционам!)
«Вследствие различных обстоятельств я в данное время несколько стеснен в средствах».
(Несколько! На нем не было нижней рубашки. И он называет это — «несколько»!)
«Я не в состоянии предоставить моей милой жене все необходимое для того, чтобы сделать жизнь ее приятной. По той же причине мои дети не могут получить воспитание, какое мне хотелось бы им дать».
Сделать жизнь приятной? Воспитание детей? Что, он собирается абонировать для жены ложу в опере, а детей отдать в Женевский институт? Стояла осень, и было уже изрядно холодно, а он жил под крышей в нетопленом помещении. Когда я получил письмо, я этого еще не знал, но потом я был у него, узнал это и до сих пор возмущаюсь глупым тоном письма. Черт возьми! Кто беден, должен прямо сказать, что он беден. Бедняки должны быть, они необходимы обществу, и такова воля божья. Если он не просит милостыни и никому не в тягость, я ничего не имею против того, что он беден. Но я не терплю кривлянья. Слушайте дальше:
«Так как на мне лежит обязанность заботиться о семье, я решил воспользоваться талантом, которым — имею основание думать — я обладаю. Я поэт...»
(Фу ты! Читатель, ты уже знаешь, какого мнения на этот счет я и все разумные люди.)
«... и писатель. С детства я выражал свои впечатления в стихах и всю жизнь ежедневно писал обо всем, что было у меня на душе. Смею думать, что в написанном мною найдется кое-что ценное, и я поэтому ищу издателя. Но в этом как раз вся трудность. Публика меня не знает, а издатели судят о рукописи скорее по имени автора, чем по содержанию».
(Совершенно так же, как мы оцениваем кофе по репутации его марки. Разумеется! Как же иначе?)
«Если, как я смею предположить, моя работа не лишена достоинств, это может обнаружиться только после ее выхода в свет, а издатели требуют вперед оплаты расходов по печатанию, и так далее...»
(И они совершенно правы.)
«... что в данный момент для меня невыполнимо. Но так как я глубоко убежден, что моя работа покроет все расходы, я могу спокойно поручиться моим словом; и, обнадеженный нашей встречей третьего дня...»
(Он называет это быть обнадеженным!)
«... я решил просить вас поручиться за меня перед книгоиздательством в расходах по первому изданию хотя бы небольшого тома. Вполне предоставляю вам выбор для этого первого опыта. В прилагаемом пакете вы найдете много рукописей и из просмотра их убедитесь, что я много думал, работал и пережил...»
(Я что-то не слышал, чтобы он вел какие-либо дела.) «Так что если только я не совсем лишен дара выражать свои чувства, то не отсутствие впечатлений будет причиной малого успеха моей книги. В ожидании дружеского ответа остаюсь ваш старый школьный товарищ».
И под этим стояла его подпись, но я умолчу о ней, потому что не люблю создавать человеку дурную славу.
Ты, конечно, представишь себе, любезный читатель, какой у меня был глупый вид, когда я понял, что из меня хотят сделать маклера по части стихов. Мне совершенно ясно, что этот Шальман — я буду его дальше всегда так называть — не обратился бы ко мне с подобной просьбой, если бы встретился со мной днем. Достоинство и порядочность днем сразу бросаются в глаза: скрыть их нельзя. Но
