ли дело Водоносу до его жажды? Не благословляет ли разве Баран прибавленье свое? Против и своих недругов Лучник натянет лазурную тетиву свою и выпустит стрелы пылкого золота.
В своих странствованиях повстречали они множество людей — но не тот люд, что живет в домах, разбросанных там и сям на больших расстояниях друг от друга на витках дорог, ибо с теми людьми не было у них ничего общего, сказать им едва ль нашлось бы что, и домохозяева взирают на странников с подозрением, близким к страху. Речи у странников редко изысканны, и зачастую, стоило им приблизиться, призывался глава дома, а с цепи спускали собаку.
Но для бродяг такие люди — не в счет; Мак Канн и дочь его редко и глядели-то на них как на людей, и для Мак Канна, если и обобщал он что-то на сей счет, не было разницы между этим людом и деревьями, что осеняли жилища их густыми кронами: люди эти пустили корни в своих домах и имели не больше понятия о жизни, чем деревья, что вечно дышат одним и тем же воздухом и смотрят на один и тот же горизонт, пока не осядут в ту же землю, из какой восстали.
Совсем иной люд был им собеседником.
Бродячий певец баллад с сумой, набитой песнями, у прикрытой обносками ляжки; странствующий музыкант, чья испятнанная скрипка умела вычихнуть десяток неведомых музык, какие выучил он от отца и от поколений допрежь отца своего; ватага, ошивающаяся по белу свету с лозой и тростником речным, из каких они плели столы и стулья, служившие недолго; люд, продававший папоротник без корней тем, с чьих подоконников стибрили они горшки, чтоб садить в них папоротник; люд, что воплями гнал по дорогам скотину на ярмарку и обратно; косматые лудильщики с их бряцающим металлом, что шагали злющими батальонами и говорили на языке, целиком составленном из ругательств.
Эти — и сотни других разновидностей их; встречались они и вставали лагерем вместе, и радушны к ним были, и для ангелов человечество представляли эти люди, а прочие все были им невесть кем.
Можно задать вопрос, зачем Патси Мак Канн позволил гостям остаться с ним.
Теперь, когда они облачились похоже на него, он напрочь забыл — или не задумывался — о небесном происхождении новых знакомцев, хотя сами они, несомненно, были ему и его находчивости обузой. Питались рьяно, а добывать еду приходилось одному Патси.
У его доброты имелось две причины. Ему всегда хотелось быть вожаком отряда. В душе у него жил Древний Патриарх, стремящийся к водительству. Нарожай ему жена побольше детишек, он бы собрал отряд из них, а также из их жен и детей, и делами этого мирка управлял бы гордо и с удовольствием. Наблюдал бы за их беготней, распределял в своем маленьком клане похвалы и укоры, наставлял на ум-разум во множестве всякого и передал образованье, добытое тяжко, а еще, когда б доросли они до возраста находчивости, он бы все равно стремился громить их доводы своим непревзойденным знанием или же добавлял последние удачные штрихи любому замыслу, какой представляли б на его суд; торил бы он путь, как князь былых времен, со своею свитой, и такие предпринимал бы набеги и вылазки, что имя его и слава гремели по всему миру низов подобно зову трубы.
Устроить это он не мог, поскольку было у него всего одно дитя (остальные сгинули хладной смертью), да и то девочка. Однако вот сами небеса благословили его последователями, и возглавил он их искусно и радостно. Более того, дочь его, пред коей благоговел он преизрядно, решительно отказалась бросать этих пришлых, кого к ним с отцом направило Провидение.
Как ни чуднó, Мэри обустроила себя матерью всем четверым мужчинам. Готовила им, обстирывала их и латала им одежду, а также, если возникала необходимость, отчитывала их со всею добротой душевной.
Детство ее о куклах не знало ничего, а потому юность сотворила себе кукол из этих мужчин, кого кормила она и одевала. Временами бытие с ними складывалось мирно и счастливо, случалось и так, что она чуть не бесилась в ревнивой ярости. Понемногу начала требовать домашнего послушания, какое они охотно ей выказывали, а потому стали теперь ее мужчинами и более ничьими, и эта власть дарила ей упоение, какого она прежде не ведала.
Была она и мудра, ибо лишь в домашних делах утверждала свое владычество; в мужские порывы не вмешивалась, как не вмешивалась и в порядок и задачи дня, хотя к ее совету в этих делах прислушивались с готовностью; однако стоило прийти вечеру, когда выбирали место под лагерь, разгружали повозку и разводили огонь в жаровне, как восходила она стремительно на царство свое и повелевала, как атаманша.
С отцом частенько бывало через пень-колоду; в конце концов он сдавался, однако лишь после того, как подробно выразит свое неудовольствие ее предложениями и уверит, что срамница она. Редко обращалась с ним Мэри как с отцом, ибо редко ту их связь помнила: любила его, как любят младшего брата, — и как на младшего брата сердилась на него. Обычно обходилась с ним как с дитем малым: обожала и, когда он позволял, лупила с треском при многих оказиях.
Сильная она была девушка. Крупная в кости да крепкая, пригожая и бесстрашная. Обрамленное рыжей шалью, лицо ее тут же бросалось в глаза, словно факел во тьме; под неуклюжими одежками угадывалось тело, какое полагается обожать, как откровение; выступала она беспечно, будто ветер гуляет, гордо, словно юная царица, обученная величию. Могла прыгнуть с места, как устрашающе прыгает дикая кошка из безмолвия; умела бегать, как олень, и замирать на полной скорости, словно резная статуя. Всякое движение ее было совершенно и прекрасно само по себе; когда вскидывала руку к волосам, приволье жеста казалось чудом спокойствия: жеста этого могло 6 никогда не родиться, он мог бы вовек не завершиться — был он отделен и безукоризнен; склоняясь над жаровней, свертывала тело столь экономно, что казалось, будто стала вдвое меньше, а всё безупречна; такая красота в ней имелась, что возносит ум человека к восторгу — убийственному, кабы не был он художествен; и так полно осознавала Мэри свою красоту, что могла позволить себе забыть о ней, и так беспечна оставалась, что никогда не употребляла ее ни для нападения, ни для мольбы.
Не могла она не осознавать своей красоты, ибо имелись у зеркал языки: зеркала те —
