Он не растерялся. Из комнаты до него донеслись звуки, неопровержимо указывающие, что епископ приподнялся и сел на постели, и Сачеверелл начал молниеносно действовать. Торопливо нащупав выключатель, он зажег свет. Увидел задвижку и задвинул ее. Лишь тогда, присев на край ванны, он попытался внимательно обдумать свое положение.
Но ему не дали спокойно поразмыслить. За дверью послышалось тяжелое дыхание. Затем раздался голос:
— Кто-о тут?
Будто в счастливые школьные дни, голос этот заставил Сачеверелла подпрыгнуть на шесть дюймов. Не успел он приземлиться, как в спальне прозвучал еще один голос. Он принадлежал полковнику сэру Редверсу Бранксому, который услышал звон бьющегося стекла и, в согласии с законами гостеприимства, пришел узнать, не нужна ли его помощь.
— В чем дело, мой милый епископ?
— В грабителе.
— Грабителе?
— Грабителе. Он заперся в ванной.
— В таком случае весьма удачно, что я на всякий случай захватил с собой вот этот боевой топор, а также дробовик.
Сачеверелл почувствовал, что настала минута присоединиться к их беседе. Он подошел к двери и прижал губы к замочной скважине.
— Все в порядке, — сказал он дрожащим голосом.
Полковник испустил удивленное восклицание.
— Говорит, что все в порядке, — сообщил он.
— А почему он говорит, что все в порядке? — осведомился епископ.
— Я его не спрашивал, — ответил полковник. — Он просто сказал, что все в порядке.
Епископ досадливо хмыкнул.
— Вовсе не в порядке, — сказал он с некоторым жаром. — И я не могу понять, почему этот субъект счел, будто все в порядке. Полагаю, мой милый полковник, что лучше всего нам поступить следующим образом: вы возьмете дробовик на изготовку, а я сокрушу дверь вашим превосходным боевым топором.
И именно в этот, бесспорно, критический момент нечто мягкое коснулось правого уха Сачеверелла, заставив его вновь подпрыгнуть — на этот раз на восемь дюймов с четвертью. И, повернувшись волчком, он обнаружил, что уха его коснулась занавеска на окне ванной.
Раздался оглушительный треск, дверь заходила ходуном. Епископ, в чьих жилах запылала кровь сотни предков, принадлежавших воинствующей церкви, принялся орудовать боевым топором.
Но Сачеверелл не обратил внимания на треск. Все его внимание поглотило зрелище открытого окна. Гибким движением он проскользнул в него и оказался на карнизе.
Мгновение он дико озирался, затем, быть может, воодушевленный подсознательным воспоминанием о юноше, что нес среди снегов и льда развернутое знамя с девизом странным «Эксцельсиор!», как о том поведал поэт Лонгфелло, он быстро подпрыгнул и начал взбираться вверх по крыше.
Мюриэль Бранксом, удалившись в свою спальню над Голубым апартаментом, спать не ложилась. Она сидела у открытого окна и думала, думала…
Мысли ее были горькими. Раскаяния она не испытывала. Совесть твердила ей, что, дав Сачевереллу по рукам во время их последнего разговора, она поступила правильно. Он держался, будто самовластный шейх аравийских пустынь, а неприязнь к самовластным шейхам аравийских пустынь составляла неотъемлемую часть ее духовного «я».
Однако сознание, что справедливость на ее стороне, не всегда в подобных ситуациях служит девушке надежной опорой. И сердце Мюриэль исполнилось ноющей болью, когда ей вспомнился тот Сачеверелл, которого она любила, — прежний, кроткий, милый Сачеверелл, моливший лишь о том, чтобы ему дозволялось взирать на нее полными обожания глазами, отводя их, только когда возникала нужда посмотреть на веревочку, с помощью которой он проделывал всякие фокусы. Она оплакивала, увы, исчезнувшего Сачеверелла.
После того, что произошло между ними, он, разумеется, покинет «Башни» рано поутру — наверное, задолго до того, как она спустится к завтраку, поскольку встает она поздно. Наверное, она больше никогда его не увидит, подумалось ей.
И тотчас она его увидела. Сачеверелл на четвереньках карабкался вверх по крыше по направлению к ее окну — и для того, кто не был кошкой, справлялся с этой задачей весьма недурно. Она едва успела вскочить, а он уже стоял перед ней, вцепившись в подоконник.
Мюриэль ахнула и уставилась на него широко открытыми трагичными глазами.
— Чего тебе надо? — спросила она резко.
— Видишь ли, тут вот какое дело, — сказал Сачеверелл. — Если ты не возражаешь, я бы ненадолго спрятался у тебя под кроватью.
Внезапно в смутном свете Мюриэль увидела, что его лицо искажено непонятным ужасом. И сразу же ее враждебность словно смыло приливной волной, а взамен вернулись былые любовь и уважение, горячие-прегорячие, совсем прежние. Секунду назад она жаждала стукнуть его кирпичом по темени. А теперь ей не терпелось утешить его и защитить. Ведь перед ней вновь был прежний обожаемый Сачеверелл — несчастненький, робкий, беспомощный недотепа, которого ей все время хотелось погладить по голове, а порой у нее возникала непонятная потребность скормить ему кусочек сахара.
— Лезь сюда, — сказала она.
Он торопливо поблагодарил ее и пулей перелетел через подоконник. Затем внезапно весь напрягся, и в его глазах вновь появился отчаянный затравленный взгляд. Откуда-то снизу донесся басистый лай епископа, взявшего след. Сачеверелл вцепился в Мюриэль, и она обняла его, как мать, утешающая ребенка, напуганного страшным сном.
— Ты слышишь? — прошептал он.
— Кто это? — спросила Мюриэль.
— Директор школы, — пробормотал Сачеверелл, задыхаясь. — Табуны директоров. И полковники. Стаи полковников. С боевыми топорами и дробовиками. Спаси меня, Мюриэль!
— Ну-ну-ну, — сказала Мюриэль. — Ну-ну-ну.
Она указала ему на кровать, и он нырнул под нее, как чирок.
— Ты там в полной безопасности, — сказала Мюриэль. — А теперь расскажи мне, что, собственно, происходит.
Снаружи доносились крики и шум погони. Силы преследователей, видимо, пополнились дворецким и двумя-тремя доблестными лакеями. Надломленным голосом Сачеверелл поведал ей все.
— Но что ты делал в Голубом апартаменте? — спросила Мюриэль, когда он завершил свой горестный рассказ. — Я не понимаю.
— Я пошел туда поговорить с твоим кузеном Бернардом и сказать ему, что он женится на тебе только через мой труп.
— Бр-р! — сказала Мюриэль, содрогнувшись. — Какая неприятная идея. И вообще, не вижу, как это можно осуществить… — Она помолчала, прислушиваясь к звукам, доносящимся снизу. Лакеи словно бы спотыкались друг о дружку на ступеньках лестницы, а один раз раздался пронзительный вопль охотничьего епископа, налетевшего на вешалку. — Но почему ты вообразил, — продолжала она, — что я выйду за Бернарда?
— Я подумал, что ты из-за этого выгнала меня взашей.
— Вот уж нет! Я выгнала тебя взашей, потому что ты вдруг стал отвратным, рявкающим, нахальным мордоворотом.
Последовала пауза, а потом Сачеверелл сказал:
— Разве? Да, пожалуй. Ты не знаешь, — продолжал он, — когда проходит первый утренний поезд?
— По-моему, в три сорок.
— Я уеду с ним.
— А надо ли?
— Необходимо. Абсолютно.
— Ну что же, — сказала Мюриэль. — Мы скоро снова встретимся. Я на днях смотаюсь в Лондон, позавтракаем вместе, поженимся и…
Из-под кровати донесся судорожный вздох:
— Поженимся! Ты правда выйдешь за меня, Мюриэль?
— А как же! Прошлое забыто. Ты снова мой любимый ангелочек, и я люблю тебя страстно, безумно. Что на тебя нашло в последнее время, я даже вообразить не могу, но все уже позади, и не будем больше об этом говорить. Чу! — перебила она себя, когда в ночи раздался громкий протяжный звон, сопровождаемый потоком сочных проклятий на каком-то иностранном языке, возможно на хиндустани. — По-моему, папаша споткнулся об обеденный гонг.
Сачеверелл не ответил: его сердце было слишком полно для слов. Он думал о том, как горячо он любит эту девушку и каким счастливым сделали его последние ее фразы.
И все же к его радости примешивалась печаль. Как выразился древнеримский поэт: surgit amari aliquid.[30] Он вдруг вспомнил, что заплатил курсам заочного обучения «Положитесь на нас» пятнадцать гиней вперед за двадцать уроков. А воспользовался только восемью. И его кинжалом пронзила мысль, что в нем уже не найдется уверенности в себе и железной воли в количестве, достаточном, чтобы явиться к Джнт. Б. Пилбрику и потребовать свои деньги обратно.
Мистер Муллинер отложил письмо, которое читал, и благодушно улыбнулся маленькому обществу в зале «Отдыха удильщика».
— Весьма приятно, — прожурчал он.
— Хорошие новости? — осведомились мы.
— Превосходные, — сказал мистер Муллинер. — Письмо от моего племянника Юстеса, сотрудника нашего посольства в Швейцарии. Он полностью оправдал семейные ожидания.
