— На самом деле все очень просто. Если ты говоришь красавице, что она прекрасна, что для нее в том? Это всего лишь факт, и констатация его тебе ничего не стоит. Но когда ты превозносишь красоту дурнушки, то приносишь ей жертву, низводя понятие красоты. Любить женщину за добродетель бессмысленно. Она заслужила поклонение, и оно — плата, а не дар. Но истинный дар бывает, когда женщину любят за пороки, когда любовь не заслужена ею. Любить ее за пороки значит презирать ради нее всякую добродетель — и в этом истинное проявление любви, потому что в жертву приносятся твоя совесть, разум, честность и твое бесценное самоуважение.
Риарден смотрел на нее, не веря себе. Столь чудовищная хула не позволяла допустить, что человек действительно может так думать; он только пытался понять, зачем ей понадобилось все это говорить.
— Но что такое любовь, дорогой, как не самопожертвование? — непринужденным тоном осведомилась Лилиан, словно бы продолжая салонную беседу. — И что такое самопожертвование, если в жертву приносится не самое драгоценное и важное? Но я сомневаюсь, что ты можешь понять меня. Ты у нас пуританин, стойкий, как твоя нержавеющая сталь. И потому наделен колоссальным, положенным пуританину эгоизмом. Ты готов отдать на погибель весь мир, но только не допустить появления на своей безупречной личности малейшего пятнышка, способного стать причиной твоего стыда.
Риарден ответил неторопливо, непривычно напряженным и серьезным тоном:
— Я никогда не претендовал на безупречность.
Лилиан опять рассмеялась:
— А какой же ты сейчас? Ты ведь говоришь мне правду, не так ли?.. — Она повела нагими плечами. — Ах, дорогой, не принимай мои слова всерьез! Я просто болтаю.
Риарден ткнул сигарету в пепельницу и не стал отвечать.
— Дорогой, — проговорила Лилиан, — на самом деле я пришла сюда только потому, что подумала: «ведь у меня был муж!» И мне захотелось вспомнить, как он выглядит.
Она посмотрела на него: Риарден стоял в другом конце комнаты, высокий, стройный, очертания мускулистого тела подчеркивала темно-синяя пижама.
— Ты сделался очень привлекательным, — проговорила она. — И последние месяцы выглядишь много лучше. Моложе. Может быть, даже счастливее? Во всяком случае, не таким напряженным. О, я знаю, что хлопот у тебя теперь больше, чем когда-либо; теперь ты больше похож на командира бомбардировщика во время воздушного налета, но это всего лишь внешнее. Ты стал менее скованным — внутри.
Риарден с удивлением посмотрел на Лилиан. Это было правдой; сам он не замечал изменений в себе, не признавался в них перед собой. Оставалось только удивляться точности ее наблюдений.
За последние несколько месяцев она редко видела мужа. Риарден не заходил в ее спальню после возвращения из Колорадо. Он полагал, что Лилиан будет рада взаимной изоляции. Теперь же он мог только гадать, какой мотив сделал ее столь чувствительной к переменам в нем, если только это не было чувство, куда более глубокое, чем он в ней подозревал.
— Я не замечал, — ответил он.
— Тебе это идет, дорогой… но и удивляет, потому что ты переживаешь такие тяжелые времена.
Не вопрос ли это, подумал Риарден. Лилиан сделала паузу, как бы ожидая ответа, однако не стала настаивать на нем и бодрым тоном продолжила:
— Я знаю, что у тебя сейчас всякие неприятности с заводом… и политическая ситуация стала совсем зловещей, правда? Если они примут те законы, о которых кругом говорят, тебе придется совсем трудно?
— Да. Придется. Но ведь эта тема ни в коей мере не интересует тебя, Лилиан, так ведь?
— О, нет, ты не прав! — Подняв голову, Лилиан посмотрела Риардену прямо в глаза; ее взгляд заволокла знакомая ему дымка, полная напускной таинственности и уверенности в его неспособности сквозь нее пробиться. — Эта тема меня живо интересует… хотя и не из-за возможных финансовых потерь, — добавила она негромко.
И Риарден впервые задумался о том, что ее недоброжелательство, сарказм, трусливая манера наносить оскорбления под прикрытием улыбки, возможно, представляют полную противоположность тому, за что он их всегда принимал… что это не способ причинить ему боль, но извращенная форма отчаяния, рожденная не желанием заставить его страдать, а признанием в своей боли, оскорбленной гордостью нелюбимой жены, тайной мольбой… и что все эти тонкости и намеки, уклончивость и просьба понять, выражают не открытое озлобление, но скрытую любовь. Мысль эта заставила его онеметь. Она делала его вину куда большей, чем он предполагал.
— Кстати, о политике, Генри, мне пришла в голову интересная мысль. Та сторона, которую ты представляешь… каким лозунгом вы пользуетесь так часто, ну, тот ваш девиз? «Святость контракта» — кажется, так?
Лилиан заметила его быстрый взгляд, глаза, ставшие вдруг болезненно внимательными, блеснувшую в них настороженность, и громко рассмеялась.
— Продолжай, — произнес он негромко; в голосе его звучала угроза.
— Для чего, дорогой мой? Ты меня прекрасно понял.
— Так что ты хотела сказать? — Резкий тон вопроса не был скрашен ни малейшим сочувствием.
— И ты действительно хочешь заставить меня унизиться до жалоб? Тривиальных и обыденных жалоб?.. А я-то думала, что мой муж гордится тем, что ставит себя выше обыкновенных людей. Ты хочешь, чтобы я напомнила тебе о том, что некогда ты поклялся сделать целью своей жизни мое счастье? А можешь ли ты честно и откровенно сказать, счастлива я или нет, ведь тебя не интересует даже сам факт моего существования!
Буря эмоций, причиняя воистину физическую боль, разом обрушилась на Риардена. Слова жены были мольбой о пощаде, и он почувствовал приток темной, жаркой вины. Да, он испытывал жалость — но холодную, уродливую, лишенную сострадания. Его охватил мутный гнев; голос, которому он пытался не дать воли, кричал с отвращением: «Почему я должен слушать эту гнилую, коварную ложь? Зачем мне эти мучения — жалости ради? Зачем мне влачить безнадежное бремя, беря на себя тяжесть чувства, которого она не хочет признать, которого я не могу понять, осознать, даже попытаться оценить в какой-то мере? Если она любит меня, то почему проклятая трусиха не может сказать об этом открыто, поставить нас обоих перед фактом?» Но другой, более громкий голос невозмутимо напоминал: «Не перекладывай вину на нее, это старый трюк всех трусов — ты виноват, и не важно, что она делает, это ничто в сравнении с твоей собственной виной… и тошно тебе (правда тошно?) оттого, что она права, и ты знаешь это. Так что можешь кривиться себе на здоровье, проклятый прелюбодей, права-то она!»
— И что же сделает тебя, Лилиан, счастливой? — спросил Риарден, стараясь казаться бесстрастным.
Лилиан, улыбнувшись, свободно откинулась на спинку кресла; она внимательно вглядывалась в его лицо.
— Ах, дорогой мой! — проговорила она с легкой досадой и удивлением. — Это вопрос, достойный дельца. Уловка. Пункт договора, освобождающий от ответственности. — Поднявшись, она уронила руки в полном беспомощности, но изящном жесте. — Что могло бы сделать меня счастливой, Генри? Это должен был сказать мне ты. Ты должен был научить меня этому. Я не знаю. Это ты должен был создать мое счастье и подарить его мне. Это было твоим долгом, обязательством, ответственностью. Однако ты не единственный мужчина в этом мире, не выполнивший своего обещания. Среди всех прочих долгов, от этого отречься проще всего. О, ты никогда не запоздаешь с платежом за отгруженную тебе партию руды. Но когда речь идет о жизни…
Лилиан принялась непринужденно расхаживать по комнате, желто-зеленые складки юбки длинными волнами колыхались вокруг ее ног.
— …Я понимаю, все подобные претензии непрактичны, — продолжила она. — В отношениях с тобой у меня нет залога, нет поручительства, нет никаких пушек и цепей. У меня нет никакой власти над тобой, Генри — нет ни в чем, кроме твоей чести.
Риарден смотрел на нее, прилагая все силы, чтобы не открывать глаз от ее лица, чтобы видеть ее… чтобы выносить это зрелище.
— Чего же ты хочешь? — спросил он.
— Дорогой, на свете существует столько вещей, которые ты должен понимать сам, если тебе действительно хочется знать, чего я хочу. Например, если ты так откровенно избегаешь меня несколько месяцев, разве мне не интересно знать причину?
— Я был крайне занят.
Лилиан пожала плечами.
— Жена рассчитывает быть главной заботой своего мужа. Я не знала, что когда ты клялся оказаться от всех остальных, твое обещание не относилось к доменным печам.
Лилиан подошла к Риардену и с растерянной улыбкой, удивившей не только его, но и, похоже, ее саму, обняла мужа.
Быстрым, инстинктивным, порывистым движением юного жениха, уклоняющегося от непрошеного соприкосновения со шлюхой, Риарден вырвался из объятий и оттолкнул Лилиан в сторону.
