Оттолкнул и замер, парализованный жестокостью своего поступка.
Она смотрела на него полными потрясения глазами, в которых не осталось тайн, не осталось ни претензий, ни защиты; на что бы Лилиан ни рассчитывала, такой реакции она не ожидала.
— Прости меня, Лилиан… — негромко вымолвил он голосом, полным искренности и страдания.
Она не ответила.
— Прости… наверно, я слишком устал, — через силу добавил Риарден; его уничтожала уже тройная ложь, одну из частей которой составляла невыносимая для него неверность — но не в отношении Лилиан.
Она коротко усмехнулась:
— Что ж, если твоя работа сказывается на тебе таким образом, возможно, это даже к лучшему. Прости меня, я просто попыталась исполнить свой долг. Я считала тебя сенсуалистом, неспособным возвыситься над инстинктами обитающего в канаве животного. Но я не из тех шлюх, которые привыкли возиться в грязи.
Лилиан отмеривала слова сухим, рассеянным тоном, совершенно не думая о них. В лихорадочной попытке отыскать нужный ответ, все ее мысли превратились в один большой вопросительный знак.
Но ее слова заставили Риардена повернуться к ней, посмотреть прямо и просто в глаза, более не задумываясь об обороне.
— Лилиан, чего ради ты живешь? — спросил он.
— Какой грубый вопрос! Просвещенный человек никогда не задаст его.
— Хорошо, так зачем, собственно, живут просвещенные люди?
— Возможно, они просто не пытаются ничего сделать. В этом их просвещение.
— Но на что они расходуют свое время?
— Уж, безусловно, не на изготовление водопроводных труб.
— Скажи, зачем тебе постоянно нужны эти уколы? Я знаю, что к изготовлению водопроводных труб ты относишься с презрением. Ты достаточно давно дала мне это понять. Твое презрение для меня ничего не значит. Но зачем ты все время повторяешь одно и то же?
Риарден искренне удивился тому, что его отповедь попала в цель; он не понимал, как это произошло, однако мог судить о результате по лицу Лилиан. И еще Риарден подумал, что все сказанное им — безусловная правда.
Лилиан сухо ответила:
— К чему этот внезапный допрос?
Риарден ответил безо всяких ухищрений:
— Мне бы хотелось знать, есть ли на свете нечто такое, чего ты действительно хочешь. Если есть, я готов предоставить тебе это, если подобное, конечно, в моих силах.
— Ты собираешься купить мое желание? Только это ты и умеешь — платить за вещи. Хочешь легко отделаться? Нет, все не так просто, как тебе кажется. То, чего я хочу, не имеет материальной природы.
— Что же это?
— Ты.
— И как ты сама понимаешь свои слова, Лилиан? Надеюсь, не в животном смысле?
— Нет, не в животном смысле.
— И как же тогда?
Лилиан уже стояла у двери, повернувшись к нему; она подняла голову, посмотрела на него и холодно улыбнулась.
— Ты этого не поймешь, — сказала она и вышла.
Ему осталось мучиться ясным сознанием того, что Лилиан никогда не захочет оставить его, что он никогда не получит права расстаться с ней, что он в долгу перед ней за ее, хоть и извращенную, симпатию и должен уважать ее чувство, которое не может понять и на которое не в состоянии ответить взаимностью… не испытывая к ней ничего, кроме презрения, полного, не требующего рассуждений, невосприимчивого к жалости, укоризне, собственным призывам к справедливости… Но что труднее всего — сознанием мерзкого, липкого отвращения к собственному приговору, требовавшему, чтобы он считал себя ниже той женщины, которую презирал.
А потом все эти мысли утратили для него значение, отступили в какую-то даль. Осталась только решимость вынести все, что угодно…
Риарден был одновременно и напряжен, и спокоен — лежа в постели, прижав лицо к подушке, он думал о Дагни, о ее стройном, чувственном теле, трепещущем под прикосновениями его пальцев. Он пожалел, что ее нет сейчас в Нью-Йорке. Иначе он отправился бы к ней немедленно, прямо посреди ночи.
* * *
Юджин Лоусон восседал за своим столом как перед приборной панелью бомбардировщика, несущегося над континентом. Однако временами он забывал об этом, мышцы его расслаблялись, словно весь мир не мог быть для него достойным противником. Только лишь большой слабый рот изменял его самоуверенному облику; он неприятно выдавался на сухой физиономии, привлекая взор собеседника: когда Лоусон открывал его, движение начиналось от оттопыренной нижней губы, которая после еще какое-то время колыхалась, живя по собственным законам.
— Я не стыжусь этого, — сказал Юджин Лоусон. — Мисс Таггерт, я хочу, чтобы вы поняли: я совершенно не стыжусь своей былой карьеры, не стыжусь и того, что был президентом Национального общественного банка Мэдисона.
— Я не упоминала про стыд, — холодным тоном промолвила Дагни.
— На мне нет никакой вины, поскольку я и сам потерял все свое состояние, когда банк лопнул. Мне кажется, такая жертва многое оправдывает.
— Я просто хотела задать вам несколько вопросов относительно моторостроительной компании «Двадцатый век», которая.
— Я с радостью отвечу на любые вопросы. Мне нечего скрывать. Совесть моя чиста. И, предполагая, что тема эта может смутить меня, вы ошибаетесь.
— Я хотела узнать о людях, которым завод принадлежал в то время, когда вы делали вложения.
— Это были хорошие люди… идеальные. С гарантией от всякого риска — впрочем, конечно, я говорю о них как о людях, хотя и пользуюсь иногда финансовой терминологией, чего люди, впрочем, привыкли ожидать от банкиров. Я предоставил им деньги на приобретение того завода, потому что деньги им были нужны. Мне было достаточно того, что людям нужны были деньги. Для меня главной была их нужда, а не собственная жадность, мисс Таггерт. Нужда, а не жадность. Мои дед и отец создали Национальный общественный банк для того, чтобы сколотить собственное состояние. Я поставил их деньги на службу более высокому идеалу. Я не сидел на мешках со своим золотом и не требовал поручительств от бедных людей, нуждавшихся в займе. Сердце было моим поручителем. Конечно, я не рассчитывал на то, что в этой грубой материалистичной стране кто-то поймет меня. Наградой для меня, мисс Таггерт, было то, чего не ценят люди вашего класса. Посетители, садившиеся перед моим рабочим столом в банке, держались не так, как это делаете вы, мисс Таггерт. Это были люди смиренные, неуверенные в себе, измученные заботами, робкие. И моей наградой были слезы благодарности в их глазах, их дрожащие голоса, благословения… помню женщину, поцеловавшую мне руку, когда я предоставил ей ссуду, которую она напрасно просила в других местах.
— Не окажете ли вы любезность, сообщив мне имена людей, владевших двигателестроительным заводом?
— О, этот завод был ключевым для всего региона, именно ключевым. И я совершенно справедливо предоставил им кредит. Он дал работу тысячам людей, не имевшим других средств к существованию.
— Знали ли вы кого-нибудь из людей, работавших на заводе?
— Безусловно. Я знал их всех. Меня интересовали люди, а не машины… человеческая, а не финансовая сторона промышленности.
Дагни наклонилась над столом.
— А вы были знакомы с кем-нибудь из работавших там инженеров?
— Инженеров? О, нет. Для этого я был слишком демократичен. Меня интересовали лишь настоящие рабочие люди. Простые люди. И все они знали меня в лицо. Бывало, захожу в лавку, а они узнают меня и окликают: «Привет, Джин». Так они и звали меня — Джин. Однако не сомневаюсь в том, что все это не представляет для вас никакого интереса. Все уже давно быльем поросло. Ну, а теперь, если вы приехали в Вашингтон потолковать со мной о своей железной дороге, — он резко распрямился, вновь приняв позу пилота бомбардировщика, — не знаю, могу ли я пообещать вам особое внимание, поскольку вынужден ставить благосостояние нации выше любых частных привилегий и интересов, которые…
— Я приехала не для того, чтобы говорить с вами о моей железной дороге, — с легким раздражением ответила Дагни. — Я не имею никакого желания беседовать с вами на эту тему.
— В самом деле? — в его голосе промелькнуло разочарование.
— В самом деле. Меня интересует информация о моторостроительном заводе. Можете ли вы назвать мне имена кого-нибудь из работавших там инженеров?
— Едва ли их имена когда-либо интересовали меня. Чиновные и ученые паразиты никогда меня не интересовали. Я занимался только настоящими рабочими — людьми с мозолистыми руками, благодаря которым работал этот завод. Они были моими друзьями.
— Не назовете ли вы тогда несколько имен? Любых, принадлежавших работавшим там простым людям?
— Моя дорогая мисс Таггерт, это было так давно, их были тысячи, как же я могу помнить их?
— Но, может быть, вы припомните хотя бы одно?
