выплескивается наружу:
— Верни кинжал, лжец!
На волосок ускользает лаборант от моего бешеного выпада.
— Отдай наконечник, вор! Вор! Ты, последний лжец, последний враг мой на этой земле! Смертельный... враг!
Задыхаюсь, перехватывает дыхание... Отчетливо чувствую, как мои нервы, словно истертые канаты, лопаются со звоном, и со страшной очевидностью понимаю: все — концы отданы...
Знакомый смех выводит меня из тумана обморока:
— Слава Богу, Джон Ди, что ты теперь не веришь никому из своих друзей — даже мне! Наконец-то ты вернулся к самому себе. Наконец, Джон Ди, я вижу, что ты доверяешь себе одному! Что теперь ты слушаешься лишь своего Я!
Откидываюсь на спинку кресла. Странно чувствовать себя побежденным. Дыхание легкое, почти неслышное; я лепечу:
— Верни мне, друг, мою реликвию.
— Возьми! — говорит Гарднер и протягивает мне кинжал.
Судорожно тянусь я, как... как умирающий к Святым Дарам, и... и ловлю пустоту... Гарднер стоит передо мной. Кинжал в его руке сверкает в ясном утреннем свете так же отчетливо, как мертвенно белеют мои собственные дрожащие, бескровные пальцы... Но кинжала я схватить не могу. Тихо говорит Гарднер:
— Вот видишь: твой кинжал не от мира сего!
— Когда... где... смогу я его... обрести вновь?..
— По ту сторону, если будешь искать. По ту сторону, если ты его там не забудешь!
— Так помоги же, друг, чтобы я... не... за...был!..
Я не хочу, не хочу умирать вместе с Джоном Ди, кричит что-то во мне, и в следующее мгновение я резко вскакиваю — передо мной привычная обстановка моего кабинета; я снова тот, кто я есть и кто я был, когда нырнул в угольное зеркало, а вынырнул в изумрудном зеркальце Исаис... Значит, они связаны какой-то потусторонней протокой, воды которой текут вспять... Конечно, ведь мобиль княгини, который завез меня в
колодец святого Патрика, двигался задним ходом... Но я хочу знать все, что случилось с моим alter ego, все до конца...
Снова всплываю в полуразрушенной лаборатории Мортлейка, только уже не Джоном Ди, а невидимым свидетелем.
Вижу моего покойного предка, вернее — куколку, личинку, которую за восемьдесят четыре года до ее рождения назвали Джоном Ди, баронетом Глэдхиллом; тело прямо и неподвижно, не сводя потухшего взора с востока, сидит в своем кресле, рядом с холодным очагом, словно собралось так сидеть и ждать до скончания века.
И снова пурпур зари встает над почерневшими, поросшими травой и мхом развалинами этого некогда величественного замка; первые лучи позолотили лицо покойного, которое совсем не кажется мертвым, а утренний ветерок так беззаботно играет серебряной прядью устало откинутой на спинку кресла головы...
Не могу избавиться от ощущения, что под морщинистыми веками продолжает жить затаенная надежда, что убеленный сединами патриарх к чему-то прислушивается, словно ожидая какого-то сигнала, а время от времени его грудь как будто вздымается и тяжкий вздох вырывается из нее.
Но что это: внезапно в убогом приюте возникают четверо... Выходят из стены одновременно. Однако какое-то безотчетное чувство говорит мне, что явились они с четырех концов света. Высокие, рост явно превышает человеческий; во всем их облике присутствует что-то неуловимо инородное. Впрочем, возможно, это впечатление вызвано необычным одеянием: иссиня-черные плащи с широкими пелеринами, закрывающими шею и плечи. На головах — глухие, с прорезями для глаз, капуцины. Средневековые могильщики, замаскированные под начинающееся разложение.
С ними странной формы саркофаг — крестообразный! Матово отсвечивает неизвестный металл, из которого он изготовлен. Олово или свинец?..
Они осторожно поднимают тело из кресла и кладут на пол, раскинув мертвые руки крестом. В головах стоит Гарднер.
На нем белый плащ. Золотая роза сияет на груди. Медленно склоняется он над мертвым и вкладывает сверкнувший на солнце кинжал из наконечника копья Хоэла Дата в простертую руку Джона Ди. Не померещилось ли мне — желтые пальцы усопшего дрогнули и сжались на рукоятке.
Тут как из-под земли — почему, собственно, «как», если так оно и есть! — появляется гигантская фигура Бартлета Грина;
даже буйная рыжая борода не может скрыть его широкой, до ушей, ухмылки.
Удовлетворенно осклабясь, призрачный главарь ревенхедов оглядывает тело своего бывшего сокамерника.
Оценивающий взгляд мясника, прикидывающего, как половчей разделать лежащую перед ним тушу и на сколько она потянет.
Всякий раз, когда «белый глаз» Бартлета упирается в изголовье, он начинает моргать, словно натыкается там на что-то неприятно режущее. Белоснежного адепта он явно не видит. Беззвучно, словно говорит во сне, обращается Бартлет Грин к мертвому Джону Ди:
— Ну что, дождался наконец, приятель? Исполнились твои дурацкие надежды и душонку твою все же вытряхнули из этого смердящего кадавра? Теперь-то ты готов отправиться на поиски... Гренланда? Тогда вперед!
Но мертвец недвижим. Бартлет Грин грубо пинает своим серебряным башмаком — слоистая короста зловещей экземы стала еще плотней — простертые ноги Джона Ди, и по его лицу проскальзывает недоуменная тень.
— Ну что ты там прячешься по углам своей гнилой развалюхи! Падаль — она и есть падаль! Вылазь, баронет! Петушок давно пропел... Отзовись! Где ты? Ау!..
— Я здесь! — отвечает голос Гарднера.
Бартлет Грин вздрагивает. Резко выпрямляется во весь свой гигантский рост, поразительно напоминая бульдога, который, заслышав подозрительный звук, зло и недоверчиво поводит маленькими глазками; глухое ворчанье, которое издает при этом Рыжий, еще больше усиливает сходство.
— Кто это там голос подает?
— Я, — доносится в ответ.
— Что еще за «я»? Мне нужен ты, брат Ди! — недовольно бурчит Бартлет. — Гони этого незваного стража со своего порога. Я ведь знаю, что ты его не приглашал.
— Что хочешь ты от того, кого не видишь?
— От тебя мне ничего не надо, с невидимкой я не хочу иметь никаких дел! Ступай своей дорогой и дай нам идти своей!
— Хорошо. Иди же!
— Подъем! — кричит Бартлет и трясет покойника. — Во имя богини, коей мы обязаны, вставай, приятель! Поднимайся же, проклятый трус! Бессмысленно притворяться мертвым, если и так мертв. Ночь прошла, все сны уже приснились... И нам с тобой пора прогуляться... Тут, неподалеку... Ну, живей, живей!..
Бартлет Грин склоняется над телом и пробует его поднять своими мощными, как у гориллы, лапами. Это ему не удается. Скрипя зубами, он рявкнул в пустоту:
— Брысь, белая тень! Это нечистая игра!
Но Гарднер как стоял, так и стоит в изголовье Джона Ди, не шевельнув и пальцем:
— Бери его. Я не мешаю.
Подобно апокалиптическому зверю бросается Бартлет на мертвого, но поднять не может.
— Дьявол, до чего же ты тяжел, приятель! Тяжелее проклятого свинца! Постарался же ты,
