Прошло три года с тех пор, как я их видел, но я думал о них так часто, что был уверен: они больше не смогут застать меня врасплох. Но теперь, увидев перед собою эти красные насмехающиеся глаза, я понял, что никогда не верил в их возвращение и снова совершенно беззащитен перед ними… Как и прежде, меня ужасала именно дикая бессмысленность их появления. Какого черта им нужно, почему они вдруг явились мне сейчас? Годы, прошедшие с тех пор, как я их видел, я прожил более или менее беззаботно, хотя даже самые неблагоразумные мои поступки не были настолько дурными, чтобы привлечь к себе их дьявольское внимание; а уж теперь я, можно сказать, вступил на путь истинный; но это обстоятельство почему-то делало их еще страшнее.
Однако мало сказать, что они были так же отвратительны, как раньше: они стали еще хуже. Хуже ровно настолько, насколько более гнусный смысл вкладывал в них мой собственный опыт. И тут я понял то, чего не понимал прежде: эти глаза стали такими отвратительными не сразу, их гнусность росла, как коралловый риф, крупица за крупицей, она складывалась из множества мелких низостей, которые накапливались постепенно, год за годом. Да, теперь мне было ясно: их сделало такими мерзкими именно то, что они становились мерзкими постепенно…
И вот они маячили во тьме, их опухшие веки нависали над маленькими водянистыми шариками, свободно вращавшимися в глазницах, а складки вздувшейся кожи отбрасывали густую тень. И, пока они неотрывно следили за мной, меня охватило сознание их явной сопричастности всему происходящему, какого-то тайного взаимопонимания между нами, и это было еще хуже, чем потрясение от первой встречи с ними. Не то чтобы я понимал их, нет, они просто давали мне понять, что в один прекрасный день я их пойму… Да, несомненно, это было ужаснее всего, и с каждым разом это чувство становилось все сильнее…
Ибо у них появилось дьявольское обыкновение возвращаться снова и снова. Они напоминали мне вампиров, смакующих юную кровь; казалось, они с особым вкусом смакуют чистую совесть. Целый месяц, из ночи в ночь, они появлялись, чтобы потребовать еще одну частичку моей совести; раз я сделал Гилберта счастливым, они просто не желали выпустить меня из когтей. Бедняга! Совпадение это — хоть я и понимал, что оно случайное, — заставило меня чуть ли не возненавидеть его. Я долго ломал себе голову, но не мог найти ни малейшего объяснения, кроме того, что он как-то связан с Алисой Ноувелл. Но раз глаза отстали от меня, как только я ее покинул, они вряд ли могут быть посланцами оскорбленной женщины, даже если бы и можно было представить себе, что бедняжка Алиса поручит таким силам за себя отомстить. Это навело меня на размышления, и я подумал, не отстанут ли они от меня, если я покину Гилберта. Искушение подкралось ко мне незаметно, и мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы ему не поддаться; да и в самом деле несчастный был слишком хорош, чтобы принести его в жертву этим демонам. И потому я так никогда и не узнал, чего они хотели…
III
Огонь в камине ослабевал, и последние вспышки ярко осветили грубое лицо рассказчика, заросшее седовато-черной щетиной. Его голова была плотно прижата к спинке кресла, и на мгновение лицо выделилось на его фоне, подобно инталии из желтого камня, испещренного красными прожилками, с двумя капельками эмали вместо глаз; затем огонь угас, и лицо снова превратилось в тусклое рембрандтовское пятно.
Фил Френхем, расположившись в низком кресле по другую сторону камина, опирался одной рукой о стоящий позади него стол, а другой поддерживал запрокинутую голову; с самого начала рассказа он сидел неподвижно, не сводя глаз с лица своего старого друга. Не шелохнулся он и после того, как Калвин умолк, и только я, слегка разочарованный таким неожиданным концом, спросил:
— А долго вы еще их видели?
Калвин настолько слился со своим креслом, что казалось, перед нами лишь ворох одежды, лишенной своего обладателя. Можно было подумать, что его удивил мой вопрос; он слегка поерзал в кресле с таким видом, словно уже наполовину забыл, о чем нам рассказывал.
— Долго ли? Да почти всю зиму. Это было невыносимо. Я никак не мог к ним привыкнуть и просто заболел.
Френхем изменил свое положение и при этом случайно задел локтем небольшое зеркало в бронзовой оправе, стоявшее позади него на столе. Он обернулся и чуть-чуть отодвинул его, а, затем принял прежнее положение и, облокотившись темной головой на поднятую руку, не сводил глаз с хозяина. Его молчаливый взгляд несколько смутил меня, и, чтобы отвлечь от него внимание, я поспешил с новым вопросом:
— Неужели вы никогда не пытались пожертвовать Нойзом?
— Конечно, нет! В этом просто не было нужды. Бедняга сделал это за меня.
— За вас? Но как?!
— Он надоел мне; надоел всем. Он непрерывно занимался своей жалкой писаниной, приставая с ней к каждому встречному, пока наконец не стал наводить ужас. Я старался отвадить его от сочинительства, но, как вы сами понимаете, очень деликатно: знакомил его с приятными людьми, пытался объяснить ему, чем он действительно может заняться. С самого начала я знал, чем это должно кончиться; я был уверен, что, когда угаснет первый писательский пыл, он войдет в свою роль — роль очаровательного бездельника, этакого вечного Керубино,[215] для которого в обществе, где придерживаются старинных обычаев, всегда найдется и место за столом, и покровительство дам. Я уже видел, как он становится «поэтом» — поэтом, который ничего не пишет. Такие встречаются в каждой гостиной. Подобный образ жизни не требует особых затрат — я все это уже продумал и был уверен, что стоит лишь немного ему помочь, и он продержится несколько лет, а тем временем женится. Я представлял себе его женатым на богатой вдове, гораздо старше его, с хорошим поваром и поставленным на широкую ногу домом. У меня даже была на примете одна такая вдова… А пока я всеми силами способствовал этой метаморфозе — одалживал ему деньги, чтобы облегчить его совесть, знакомил с хорошенькими женщинами, чтобы он забыл о своих клятвах. Но все было напрасно — в его прекрасной упрямой голове была только одна мысль. Он жаждал не роз, а лавров и, беспрестанно повторяя заповедь Готье,[216] упорно долбил и оттачивал свою хромающую на обе ноги прозу, растягивая ее на многие сотни страниц. Время от времени он посылал очередную порцию своих трудов издателям, но она всегда возвращалась обратно.
Сначала это на него не действовало — он считал себя «непонятым». Он встал в позицию гения, и всякий раз, как очередной опус возвращался от издателя, писал новый, чтобы составить ему компанию. Затем он пришел в отчаяние и обвинил меня в том, что я его обманул, и бог знает в чем еще. Я рассердился и объявил ему, что обманул себя он сам. Он приехал ко мне, намереваясь стать писателем, и я сделал все от меня зависящее, чтобы ему помочь. Он обидел меня до глубины души, к тому же я старался не для него, а для его кузины.
Казалось, это до него дошло, и некоторое время он молчал. Затем он произнес: «У меня нет больше ни времени, ни денег. Что мне, по-вашему, делать?»
«Я думаю, не надо быть ослом», — ответил я.
«Что вы имеете в виду?» — удивился он.
Я взял со стола письмо и протянул ему.
«Я имею в виду ваш отказ от предложения миссис Эллингер стать ее секретарем с жалованьем в пять тысяч долларов. Кроме того, за этим может крыться многое другое».
Он взмахнул рукой так яростно, что выбил у меня из рук письмо.
«О, я прекрасно знаю, что за этим кроется», — сказал он, покраснев до корней волос.
«Так, может, вы знаете, что надо делать?» — спросил я.
Он ничего не ответил, повернулся и медленно направился к двери. На пороге он задержался и тихо спросил:
«Значит, вы действительно думаете, что мои сочинения никуда не годятся?»
Я был утомлен и раздосадован, и я рассмеялся. Это было непростительно и бестактно. Но в свое оправдание Я должен сказать, что юноша был очень глуп, я же сделал для него все, что мог, право же, все.
Он вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь. В тот же день я уехал во Фраскати,[217] где обещал друзьям провести с ними воскресенье. Я был рад, что отделался от Гилберта и, как выяснилось ночью, я избавился также и от глаз. И, как и в первый раз, после их исчезновения я погрузился в летаргический сон, а утром, проснувшись в своей мирной комнате и увидев верхушки дубов под окнами, я, как и всегда после такого сна, почувствовал страшную усталость и вместе с тем огромное облегчение. Я провел две божественные ночи во Фраскати, а когда возвратился в Рим, Гилберта уже не было… Нет, нет, ничего трагического не произошло — этот эпизод ни разу не возвысился до трагедии. Он просто-напросто уложил свои рукописи и уехал в Америку— к своей семье и, конторскому столу на Уолл-стрит. Он оставил мне вполне благопристойную записку, в которой говорил о своем решении; в этих обстоятельствах он вел себя, в общем-то, настолько разумно, насколько это возможно для глупца.
