Развитие болезни приводит к тому, что уже на второй год болезни ноги отказывают Бернадетте. Но, поскольку она хочет участвовать и в общих молитвах, и в общих трапезах, приходится носить ее и в церковь, и в трапезную на руках. И тут вновь вспыхивает конфликт между Марией Терезой и Натали. Но на этот раз настоятельница легко разрешает их спор. Натали — существо хрупкое, субтильное. А у Марии Возу, рослой и жилистой, хватило бы сил носить на руках трех таких пушинок, как Бернадетта. Поэтому Мария Тереза по нескольку раз в день берет ее на руки и очень бережно несет по лестницам, причем в глазах у больной неизменно гнездится страх.
Между собой монахини часто поговаривали, но по каким-то причинам не решались всерьез и открыто сделать Бернадетте одно предложение. Но вот в течение нескольких недель Бернадетта чувствует себя лучше, даже в весе немного прибавила. И к концу трапезы мать Жозефина Энбер обращается к ней:
— Готова побиться об заклад, что вы, дорогое мое дитя, и сами частенько подумывали о том же, что и мы все. Но пока у вас были сильные боли, нельзя было и помыслить о дальней поездке.
— Я не знаю, о чем вы говорите, мадам настоятельница, — робко замечает Бернадетта.
Мать Энбер заставляет себя улыбнуться.
— Разве вам самой не стоит воспользоваться той благодатью, которая с вашей помощью дарована Небом всем страждущим?
— Что вы хотите этим сказать, мадам настоятельница? Что-то я в толк не возьму…
— В вашем нынешнем состоянии — вам ведь заметно полегчало — можно было бы решиться на поездку в Лурд…
— О нет, ни в коем случае! — испуганно вскрикивает Бернадетта.
— Отчего же, дорогая дочь моя?
— Оттого, что этот источник — не для меня, мадам настоятельница. Монахини, сидящие за столами, долгое время молчат. Наконец Натали спрашивает:
— Этого я не понимаю. Почему это источник именно на вас не подействует, сестра?
— Нет, нет, для меня этого источника нет! — упорно стоит на своем Бернадетта.
— Откуда вы это знаете, дитя мое? — допытывается Возу, долгим взглядом вглядываясь в лицо больной.
— Просто знаю, и все, — роняет Бернадетта.
— Это сказала вам Дама? — не отстает Возу.
— Дама больше не говорит со мной.
— Может, она дала вам это почувствовать?
— О нет, Дама больше не обращает на меня внимания… — И еще раз повторяет, прежде чем перевести разговор на другое: — Знаю, и все…
Глава сорок пятая
ДЬЯВОЛ ТЕРЗАЕТ БЕРНАДЕТТУ
За последние два года Бернадетта исхудала так, что стала почти невесомой. Но сама болезнь как будто затаилась или, лучше сказать, выдохлась. Ночи ужасных болей случаются все реже. Зато наступает период необычайно обостренной душевной ранимости. Когда Бернадетта была здорова, она никогда не испытывала угрызений совести и излишнего чувства вины. Скорее наоборот! Обаяние этой души как раз и заключалось в том, что она жила как живется, ничего и никого не опасаясь. А теперь вдруг ни с того ни с сего превратилась в чувствительнейшие весы для мельчайших поступков, отягчавших ее совесть. И чем больше прошлое, годы, прожитые в Лурде, оттесняют на задний план внешнюю бессодержательность теперешней жизни больной, тем острее ее приступы раскаяния. Постепенно настоящее и прошлое сливаются в болезненно ранящую нерасторжимость. Случается, Натали застает Бернадетту в слезах.
— Ради Бога, что с вами, сестра?
— О, я вела себя так отвратительно…
— Что вы такое говорите, друг мой? По отношению к кому вы могли себя так вести?
— А вот смогла же, Натали! По отношению к моей матери. В тот раз, когда…
— Но ведь ваша матушка умерла больше десяти лет назад, Мария Бернарда…
— Она сварила луковый суп и налила мне полную миску. А я была сердита, Бог знает почему, и закричала на мать: «Отстань от меня, наконец, со своим луковым супом, видеть его не могу!» Я в самом деле сказала эти слова…
— Но с той поры прошло столько времени, больше шестнадцати лет, — удивленно качает головой Натали.
— Ничто не проходит, все остается навсегда, — рыдает Бернадетта. — О, бедная моя мамочка, как тяжко ей жилось на белом свете, а я, я тоже портила ей жизнь…
В другой раз Бернадетта делает глазами знак Марии Терезе.
— А вы и не знаете, мать моя, что я вырвала из Катехизиса два листа…
— О каком Катехизисе вы говорите, сестра?
— О том, который был у меня в школе…
— И вы все еще о нем помните, дорогое дитя мое?
— Помню ли? Так ведь он лежит вон там, среди моих вещей. А вырвала я эти страницы просто по злобе. Я разозлилась на Жанну Абади за то, что она кичилась своими успехами в учебе, только об этом и говорила…
Чувство вины мучает Бернадетту и по отношению к престарелой сестре Софии, омрачая светлую память о ней.
— О, она сидела рядом со мной часами, — не раз говорит Бернадетта сестре Натали, — а я рисую и вышиваю как одержимая. Но ведь она, бедная, не может говорить, не может сказать, что хочет, только шевелит и шевелит губами. А я-то и внимания на нее не обращаю и думаю про себя: «Не понимаю я, чего ты хочешь!» И не пытаюсь ей как-то помочь, Натали, даже не пытаюсь. О, Иисус и Мария, как можно быть такой злой…
Много таких мелких грехов выплывает из ее памяти, словно капли крови из свежей раны. Любую другую монахиню, мучающуюся от подобных пустяков, сочли бы лгуньей и истеричкой. Но у Бернадетты муки эти вырываются с такой силой и жизненной правдой, что исторгают слезы у Натали и других свидетельниц ее страданий. И чем явственнее проступает прошлое, тем больше блекнет настоящее. Когда Бернадетта получает телеграмму от брата, извещающую о кончине мельника Франсуа Субиру, она только осеняет себя крестным знамением и не произносит ни слова.
Но на ее долю выпадает еще одно необычайное испытание, повергающее в ужас весь монастырь Святой Жильдарды. Душа человеческая, столь сильно рвущаяся к свету, корнями уходит в мрак и ужас. И душа Бернадетты в этом смысле не исключение. Еще в раннем детстве, до того, как ей выпало счастье лицезреть посланницу небес, ясновидящие ее глаза обладали даром населять окружающее пространство чудовищами и призраками. Сырые пятна на стене их комнаты в кашо. Облака в Бартресе. Листва, колышущаяся под слабым ветерком. Белые камни на дне Гава и ручейков. Все это служило реальным обрамлением для призрачных образов, теснившихся в душе ребенка. Причем большинство этих образов были не милыми, приятными или хотя бы нейтральными, а их полной противоположностью, что, в общем-то, странно, поскольку девочка во всем жаждала красоты. Пятно на стене представлялось ей головой козла. Просвет в колеблющейся на ветру кроне казался зловещим гномом. Камни на дне реки становились черепами утопленников. И все это вместе порождало в душе девочки, родившейся в Пиренеях, невыносимый страх перед миром. В очень нежном возрасте Бернадетта уже научилась связывать этот свой страх с носителем имени Зла.
Но теперь, когда поток ее жизни устремляется в последнюю теснину, водовороты этого страха множатся на отвесном склоне. Кажется, будто эта светлая душа по велению высших сил должна в муках изрыгнуть из себя все ужасные образы, таящиеся в ее глубине, прежде чем ей дано будет покинуть эту землю. В сумерках побеленные стены кельи и больничной палаты, кроны деревьев за окном, формы и тени каждого предмета оживают.
Разве Грот Массабьель не был местом свалки для всякого зловонного мусора, прежде чем стал возвышен и осиян? Разве горестный и яростный рев Гава не свидетельствовал о скрытой в нем демонической силе? И разве самой Даме не пришлось строгим взглядом усмирить эту силу, когда та даже в ее присутствии баламутила воду в реке? Всегда эта сила была где-то рядом и сковывала душу страхом.
Другими словами: Бернадетту терзает дьявол. Это нищий черт, которому нечего предложить ей в обмен на душу. Он не может разложить перед дочерью мельника все сокровища мира, ибо это искушение до нее просто не дойдет. Он даже не может соблазнять ее сочным персиком. Вот с монахиней Возу этот номер, может быть, и прошел бы. Но угасающая плоть Марии Бернарды не ощущает уже никаких желаний, кроме одного: избавления от болей. Злу трудно справиться с ней. Ему не остается ничего другого, как подослать к ней совсем простенького примитивного черта, живущего в ущельях Пиренеев, под глетчерами Пик-дю-Миди или Виньмаля и пускающего в ход не изощренные приемы искушения, а смертный страх и голый ужас. Простолюдинка Бернадетта, достигшая высочайших степеней душевной свободы, попала во власть рогатого и хвостатого черта, каким его издавна представляет себе простой народ провинции Бигорр. Он с грохотом, похожим на рокот Гава, проносится мимо ее кровати и рычит: «Проваливай!» и «Спасайся!» В образе черной свиньи с хрюканьем наваливается на ее задыхающуюся грудь. Принимает отвратительный облик получеловека-полузверя в разных сочетаниях. А иногда вдруг превращается в пестрого паяца и грозится подпалить ее головешкой. Или вдруг становится точь-в-точь похожим на Виталя Дютура, только с кривыми рожками на восковой лысине. Примечательно, что из всех ее преследователей черт выбирает именно Дютура, от которого она настрадалась куда меньше, чем от полицейского комиссара Жакоме, следователя Рива, провокатора в облике богача-англичанина или рыжебородого профессора-психиатра.
